Сын - Алехандро Паломас

в жилах, и я снова сказала себе: — Гилье знает, что случилось».

Поняла: черная тень айсберга под ногами отца и сына, которую с самого начала разглядела Соня, — вовсе не то, что мы с ней вообразили, а его полярная противоположность.

Оборотная сторона монеты.

Правда, доподлинная правда, оказалась страшнее, чем мы подозревали: это не Гилье отказывается признать Аманду погибшей. Его отец — вот кто отказывается признать факт ее смерти. Да, Мануэль Антунес цепляется за воспоминания, потому что оставить их в прошлом — выше его сил.

А Гилье…

Я посмотрела на Мануэля Антунеса, и мне показалось, что нас разделяет не круглый деревянный стол, а какая-то пучина. Огромный колодец, полный глубокой, безысходной печали.

— Гилье знает всё, Мануэль, — услышала я собственный голос, и прозвучал он так мрачно, что даже мне показался чужим.

Он еще несколько секунд сидел в обнимку с листками. а потом медленно медленно поднял глаза, вытаращился на меня, спросил, словно не понимая:

— Ги… лье?

— Да, — сказала я, смягчив тон. — Он знает, с первого мгновения. С тех пор, как на следующий день после возвращения из Лондона вам позвонили на мобильный — вы тогда были в пиццерии — и сообщили, что самолет Аманды упал в море.

— Нет, — сказал он еле слышно, прижав к груди распечатки. — Нет. — Снаружи снова рыкнул гром, и комнату озарила молния. Похоже, средоточие бури находилось прямо над нами, гроза молотила по крыше, и Мануэль Антунес качнулся вперед, а потом назад. — Нет… этого не… может… быть… — сказал, насупившись, словно разговаривая сам с собой.

Увидев, как его качнуло, я перепугалась. Даже вскочила, но пока оставалась со своей стороны стола. Антунес замер, но по-прежнему сидел с растерянным видом.

— Мануэль, с того самого дня Гилье делает все, чтобы уберечь вас, — сказала я со слабой улыбкой, пытаясь выразить свое сочувствие. — Хотя вы не принимаете его таким, какой он есть, хотя вы не участвуете в его жизни… Гилье, вопреки всему, заботится о вас неусыпно, пытается подставить вам плечо, делает вид, будто не подозревает об исчезновении Аманды. Потому что он страшно боится, что вы сломаетесь и он потеряет единственного, кто у него остался, и он готов на все, лишь бы оградить вас от страданий.

Мануэль несколько раз моргнул, все еще хмурясь, но взгляд слегка прояснился — казалось, он еле-еле просыпается от очень долгого и мучительного сна.

— Но… я…

— Мануэль. Гилье знает, что его мама разбилась на самолете. и что письма ему пишете вы, и что, когда вы сидите у компьютера в кабинете, на экране никого нет, — он же видел, как вы плакали перед выключенным компьютером. Поэтому он писается по ночам — не хочет, чтобы вы заметили, как он проходит мимо вашей двери. Ведь тогда вы догадаетесь, что он проник в ваш секрет.

У Мануэля началась одышка. Сначала он лишь тихо пыхтел, но затем стал хватать ртом воздух, все более жадно, словно у него плохо с сердцем. Я испуганно приблизилась.

— Гилье… — сказал он, тяжело дыша, озираясь.

Я встала рядом, положила ему руку на плечо. От моего прикосновения он вздрогнул, как от ожога. Потом расслабился, дыхание стало ровнее.

— Мануэль, ради вас Гилье окреп духом, — сказала я, медленно поглаживая его по плечу. — Когда случилась беда, он решил вытащить вас обоих из водоворота, хотя ему всего девять лет, хотя у него гиперчувствительная натура, а вы эту натуру на дух не переносите, потому что не понимаете его — принимаете за слабохарактерность.

Мануэль сглотнул слюну, опустил глаза.

— Значит, всё это время… — пробормотал он.

Я кивнула, гладя его по плечу.

— Чтобы заботиться о вас, он подавил в себе скорбь. Вот почему, когда вас нет дома, он наряжается в одежду Аманды. Просто не знает другого способа почувствовать, что она рядом, что она его не бросила. Его увлечение Мэри Поппинс — в сущности, то же самое. Мэри была их общей страстью, чем-то, понятным только маме и сыну, а теперь стала последней ниточкой, которая связывает Гилье с Амандой.

Дыхание Мануэля снова стало прерывистым — как будто он переутомился или никак не может надышаться. Его печальный взгляд на миг напомнил мне глаза Гилье… и я непроизвольно отвернулась — просто не выдержала.

Но в следующую же секунду решительно заявила:

— Мануэль, вот почему сегодняшний концерт там важен. — Заставила его встретиться со мной взглядом. — Гилье верит: если на концерте он споет и станцует при всех, исполнит номер «про волшебное слово», как он выражается, ему удастся спасти Назию от страшного удела, и сласти вас, пока вы не зачахли от горя и печали. Спасти, чтобы не остаться круглым сиротой.

Мануэль снова сглотнул слюну и покачнулся. И почти беззвучно проговорил:

— Си… ро… той?

Я поддержала его под локоть. Потом взялась за стопку листков, с которой он все это время не расставался.

— Мануэль, Аманды больше нет, — сказала я и потянула на себя листки.

Молчание.

— Она не вернется.

Он уставился на меня, вцепившись в листки. Я хотела было ласково забрать их, но он сопротивлялся.

— Ее больше нет, Мануэль.

Из его глаз медленно выкатились две слезы. Я снова потянула к себе бумаги.

— Вы должны отпустить ее, Мануэль, — сказала ему мягко. — Отпустите ее ради вашего же блага. И ради Гилье.

Снаружи ярился ливень, в окне не было видно ничего, кроме серой водяной завесы. Несколько секунд мы словно играли в перетягивание каната, но наконец пальцы Мануэля разжались, и я постепенно смогла отнять у него бумаги. По его щекам, капая на стол, бесшумно полились слезы. Рыдал он молча, похожий на ребенка во взрослом обличье, и я положила листки на стол и обняла Мануэля, подставила плечо, чтобы он прижался к нему виском и наконец-то смог без помех оплакать свою утрату.

* * *

Прошло десять минут. Дождь не унимался. Мануэль немного успокоился, слезы высохли. Он снова сел за стол, и мы молча слушали стук дождя по оконным стеклам. Я глянула на часы. Без четверти двенадцать.

— А теперь мне пора, — сказала я, положив руку на плечо Мануэля. — Я обещала Гилье прийти на концерт и посмотреть его номер.

Он не шевельнулся. Смотрел в пол.

— Если вам что-нибудь понадобится, звоните мне, не стесняйтесь, — сказала я ему, взяла сумочку, направилась к двери. — Мой телефон у вас есть.

Уже в дверях столовой услышала его голос, тихий-тихий:

— Можно… мне с вами?

Я замерла как вкопанная. Обернулась.

— Конечно, можно.

Он улыбнулся. Печально,