Зимняя песнь - С. Джей-Джонс

Поначалу я не обращала на них внимания, посчитав очередной демонстрацией величия Эрлькёнига, но постепенно обнаружила в веренице портретов любопытную особенность. Стиль, фасоны костюмов и манера художника менялись сквозь эпохи, как и следовало ожидать, но при этом менялся и тот, кто позировал живописцу.

Сперва я не замечала изменений в самой модели, ибо в каждом следующем портрете прослеживалось сходство с предыдущим, однако позже стала наблюдать отличия, которые нельзя было приписать разному авторству. Всюду было изображено одно и то же длинное эльфийское лицо, высокие скулы, сверхъестественная и безжалостная симметрия, но острота подбородка, расстояние между глазами и цвет радужки различались так же сильно, как различаются между собой снежинки. С портретов смотрели разные мужчины, и в то же время все они были Владыкой Зла.

Карие, голубые, зеленые, серые… Разноцветные волчьи глаза моего Короля гоблинов не встретились мне ни разу. Я бродила по галерее, внимательно изучая каждое лицо, ища знакомую пару глаз.

Наконец я подошла к картине в самом дальнем конце коридора, глухом и темном, словно спрятавшемся от стыда. Этот портрет, самый «свежий» в цепочке, был написан в стиле старых фламандцев: чрезмерный контраст света и тени, тщательно прорисованные детали, предельная реалистичность. Художнику позировал молодой человек в профессорской мантии из гладкого шелка и круглой шапочке с кистью. Несмотря на дорогую ткань, в образе юноши чувствовался некий аскетизм – особенно в том, как его рука сжимала деревянный крест на шнурке, висевший у него на груди. В другой руке он держал скрипку, уперев ее в колено. Его длинные, красивые пальцы покоились на грифе инструмента. Я прищурилась. Головка скрипки выглядела знакомой, но контуры ее тонули во тьме, и я лишь смутно различила очертания женского лица, искаженного нечеловеческой мукой. Или экстазом.

Я поежилась. И до последнего избегала смотреть в лицо позирующего. Я точно знала, что увижу эти разноцветные глаза – один зеленый, другой серый, но, переведя взор, замерла от изумления.

На портрете был изображен молодой Король гоблинов – щеки еще не утратили подростковой пухлости, черты лица еще не такие резкие, как теперь. Юноша. Мальчик. Особо ярко на портрете выделялся разный цвет глаз: левый – изумрудно-зеленый, оттенка весенней травы; правый – сизовато-серый, как небо в сумерках. Мне же запомнились другие тона: приглушенный коричнево-зеленый, цвет сухого мха, и льдисто-серая матовость зимнего озера. Блеклые, выцветшие от времени краски.

Через некоторое время волшебные огоньки стали нетерпеливо тянуть меня за волосы и одежду. Я двинулась дальше, унося с собой образ юного Короля гоблинов. Я вспоминала выражение его глаз, и у меня перехватывало дух. Беззащитное. Уязвимое. Человеческое. Знакомое мне с детства. Принадлежащее тому юноше с печальным взглядом, которого я обнаружила в спальне Короля гоблинов. Именно с этим выражением мой Король гоблинов смотрел на меня сейчас.

В полном смятении чувств я брела по коридору, внезапно желая оказаться как можно дальше от портрета. И только после того, как галерея оказалась далеко позади, в голову мне пришла обескураживающая мысль: а когда он успел стать моим Королем гоблинов?

* * *

– Лизель! – радостно приветствовала меня Кете, когда я появилась на пороге. Как и в моей землянке, двери в ее комнате не имелось, но, по моему желанию, она возникла. Вид сестры поверг меня в ужас. Кете всегда была пухленькой, с пышными формами, красивыми полными руками и круглыми, как у херувима, щечками. Теперь же она исхудала и выглядела совершенно изможденной и больной. Пеньюар, надетый поверх сорочки, висел на плечах, будто на вешалке, под которой одна пустота. Кете таяла на глазах.

– Посидим у камина, выпьем чаю, – предложила она. Казалось, в Подземном мире сестра чувствует себя как дома и охотно выполняет обязанности хозяйки своих земляных апартаментов.

– Кете, у тебя все хорошо? – спросила я.

– Все просто прекрасно. – Стол у огня был уже накрыт, и она жестом пригласила меня сесть в кресло, затем налила чаю и протянула кусок пирога на блюдце. – А как твои дела, родная?

– Даже не знаю, – ответила я, принимая блюдце из ее рук. – Не знаю.

Кете снисходительно улыбнулась и добавила в свой чай еще одну ложку сахара.

– Ешь, – велела она, кивнув на нетронутый пирог.

Я пристально посмотрела на сестру. Сейчас взгляд у нее был ясный, трезвый и осознанный – не такой, как на Балу гоблинов.

– Кете, – осторожно произнесла я, – ты знаешь, где мы находимся?

Она расхохоталась и отрезала себе еще кусок пирога.

– Ну, конечно, глупенькая. Мы у меня дома, пьем чай и радуемся встрече. А теперь скажи, – она обвела рукой голую земляную стену, – что ты думаешь про обои?

– Обои?

– Муаровый шелк, привезен из Италии! – с гордостью сообщила Кете. – Как мы давно хотели, да, Лизель?

Сердце у меня в груди забилось часто-часто. Щеки сестры полыхали румянцем, движения и жесты были слишком возбужденными, как будто она притворялась гостеприимной великосветской дамой. Как будто мы с ней по старинке фантазировали. Играли в «что, если».

– Да, – медленно промолвила я. – У тебя очень красиво. – Я поднесла к губам чашку, чтобы скрыть тревогу на лице. – Прими мои поздравления, дорогая.

Глаза Кете радостно заблестели.

– О, благодарю, сестрица. Мой супруг, как тебе известно, очень щедрый человек.

Чашка в моей руке задребезжала о блюдце.

– Супруг?

– Ты что, забыла? – Кете состроила обиженную гримаску. – У нас была восхитительная свадебная церемония в Соборе Пресвятой Девы в Мюнхене. Нас венчал сам архиепископ, а Йозеф исполнил твою свадебную мессу и сорвал бурю аплодисментов.

Я опустила блюдце.

– Мою… свадебную мессу?

Кете посмотрела на меня с жалостью.

– Ох, Лизель, ты, верно, вчера повеселилась на славу, раз ничего не помнишь. Я говорю о мессе, которую ты сочинила специально к нашей свадьбе. Мама так красиво пела «Благословен будь», что все растрогались до слез.

– Я сочинила… музыку?

Кете кивнула.

– Благодаря связям моего мужа, слава о тебе нынче гремит по всей Священной Римской империи. Он мудро поступил, наняв Йозефа придворным музыкантом. А еще он финансирует европейские гастроли нашего брата и даже папе гонорары выплачивает – как концертмейстеру. Конечно, папина должность при дворе моего супруга скорее почетная, чем фактическая.

– При… его дворе? – задушенным голосом пискнула я.

– Ясное дело, при его дворе – не при чужом ведь. – Кете пожала плечами, как будто озвучила нечто само собой разумеющееся.

– Кете, – пролепетала я, – а кто твой супруг?

Она фыркнула и закатила глаза.

– Манок Херцеге[30], венгерский князь. Ей-богу, Лизель, ты слишком редко позволяешь себе расслабиться, если даже после скромного праздника так долго приходишь в себя. – Кете безотчетно коснулась шеи, и я, как в зеркале, повторила ее жест, смутно припомнив разгульный Бал гоблинов.