Имидж старой девы - Елена Арсеньева

Морис сегодня приходит позже обычного – в девять. Мынастолько заждались, проголодались и так хотим поделиться своими языковымиприколами, что обрушиваем на него свои хохмы, едва усевшись за стол. Сначаларассказывает про горемычного дзюдоиста Маришка. Но, похоже, как я и боялась,перевод не удался. Или французы не так чувствительны к политическим намекам,как мы? Короче, Морис сосредоточенно ест тушеные баклажаны с мяснымифрикадельками (мое изобретение, я вообще главный кок на этом семейном корабле,потому что готовить в принципе люблю – только не для себя лично), бормочет: «Себьен! Тре бьен!» [3] – но непонятно, относится ли похвала к дзюдоисту или кфрикаделькам. А может, и вовсе только к баклажанам.

Но вот наступает время десерта, и теперь в устном жанревыступаю я. На десерт у нас нынче фрукты: хурма и фиги. Вообще-то здесь фигаминазывают почему-то инжир: не серый, невзрачный, сухой, которым завалены нашибазары, а свежий, сине-черный, мягкий, очень вкусный. Это – просто фиги. А естьеще фиги барбари, то есть варварские, дикие, экзотические, в жизни мною преждене виданные плоды кактусов-опунций. Помните, у Чуковского, в сказке проБармалея и глупых деточек Танечку и Ванечку, которые сбежали в Африку, едватолько их папочка и мамочка уснули вечерком?

А они не унывают,

Фиги-финики срывают.

Ну и Африка!

Вот так Африка!

Вот этим непослушным деткам как раз и удалось полакомиться вАфрике фигами барбари. Совершенно сказочные штуковины. Под грубоватой малиновойили оранжевой кожурой нечто нежнейшее, ароматное, легкое и неприторное. Улет,короче, полный улет. Ничего вкуснее в жизни не ела. Какое там манго?! Дажеананас кажется пошлым по сравнению с этими дивными плодами.

Итак, у нас на десерт фиги и… хурма. В звучании этогопоследнего слова на русский слух есть некая толика непристойности. Ноизысканные французы зашли еще дальше! По-французски хурма называется kaki.Да-да, каки. А куда вы в этом слове поставите ударение, зависит от степенивашей испорченности. Мы с Маришкой – извращенки-пересмешницы! – предпочитаемпервый слог. Таким образом, у нас на десерт фиги и ка́ки. Большего мы,очевидно, не заслужили!

Я изо всех сил пытаюсь донести до Мориса смысл этогочерноватого юмора. Маришка, еле дыша от смеха, помогает мне, но… похоже,переводчики из нас совсем никудышные. Морис опять-таки вежливо улыбается, но неболее. Такое ощущение, что он думает о чем-то другом и нас практически неслышит. Ну, впрочем, мало ли какие могут быть проблемы у человека! На работечто-то не так, к примеру. Мужские игры!

Лизочек начинает кувакать, Маришка берет ее из колыбельки инесет к папе, поздороваться. И тут младенец чихает… А надобно вам сказать, чтоЛизкины чиханья – это еще одна неисчерпаемая тема для лингвистических хохм. Мыс Маришкой чихаем, как все нормальные русские люди, говоря: «Апчхи!» Афранцузы… французы, чтоб вы знали, чихают так: «Ачум!» Честное благородноеслово! Мы с Маришкой делаем апчхи, а Морис – ачум. А младенец у нас все-такипринадлежит к двум нациям и двум культурам. Мы уверены, что при нас Лизонькачихает по-русски. Морис, которому изредка все же доводится побыть с дочкойнаедине (к примеру, Маришка в универе, а я занята на кухне, или мы с сестройвырвались поесть морских улиток-мулей в любимом ресторанчике «У Лео»),клянется, что малявка при нем чихает по-французнаски: «Ачум!» И вот сейчас мывсе рядом с ней. Как она чихнет? Какая кровь в ней преобладает, какая нациявозьмет верх?

Мы с Маришкой вслушиваемся чуть ли не с замиранием сердца.Лизочек открывает заспанные глазки, смотрит на папашу и издает нежное:

– Ачу-ум!

– Вот зараза! – сердито говорит обиженная в лучших чувствахмамочка.

Я хохочу. А Морис… Морис остается совершенно равнодушен ксвоей неоспоримой победе. Он даже не улыбается! И только тут до нас с Маришкойдоходит: что-то случилось. Что-то серьезное!

Он видит наши обеспокоенные лица и устало говорит:

– Девочки, извините. Я не хотел говорить вам, но… вчеравечером был убит Мигель.

Я реагирую только на слово «убит», а Маришка в ужасе ахает.Оказывается, она хорошо знает этого Мигеля. Знала, к несчастью! Мигель былодним из многочисленных антикваров квартала Друо, у него имелся свой маленькийсалон, где Морис иногда оставлял часть семейного бюджета в обмен накакой-нибудь рисунок семнадцатого или восемнадцатого века. Именно семнадцатогоили восемнадцатого: у Мориса слабость к этим столетиям, – и именно рисунок:гравюры он терпеть не может.

– А еще я купил у него то прекрасное бюро, которое стоит унас в мансарде, – грустно сообщает мой бо фрэр. – И еще кресло, и лампу сподставкой в виде нимфы. И все стулья, которые хранятся там.

Мансарда, замечу в скобках, – это для моих родственниковчто-то вроде кладовой. Раньше, во времена доисторические, там была комната дляприслуги. Теперь прислуга ходит к ним убираться дважды в неделю, а в мансардехранятся какие-то старые вещи, которые жалко выбросить, а еще – бутылки разных«Шато» и «Бордо» 1980—1990-х годов: раньше отец Мориса собирал коллекционныевина, теперь этим занимается его сын. То есть мансарда – одновременно ипогребок. А также лавка древностей. У моих родственников огромная квартира –восемь комнат, которая занимает весь этаж нашего дома, и Морис мечтает современем обставить ее в едином стиле. Он очень увлечен работами Луи ПоляВернона, знаменитого тем, что делал обстановку для императрицы Жозефины,вернее, для некоторых комнат ее дворца в Мальмезоне, куда она переселилась,отвергнутая Наполеоном. Все его изделия – понятное дело, не из Мальмезона, адругие работы, попроще! – Морис пытается собирать. Новые покупки складываются вмансарде. Я довольно часто бываю там и прекрасно знаю бюро, о котором идетречь. Очень красивая вещь. Морису она тоже безумно нравится. Какая жалость, чтотеперь это бюро будет напоминать о погибшем приятеле!

– Я сейчас только что от Жоржетт, – говорит он. – Ма шер,завтра вместе туда сходим, хорошо?

Маришка печально кивает и поясняет мне:

– Жоржетт – жена Мигеля. Как она, Морис?