Имидж старой девы - Елена Арсеньева

– Ну, как… – пожимает плечами ее муж. – Плачет, конечно.Совершенно потерянная. Это так внезапно, так жестоко! Уверяет, что вчера у неебыло какое-то предчувствие. Мигель задержался в магазине – позвонил, чтоназначена встреча с покупателем, который заинтересовался сатирическимигравюрами наполеоновских времен. У Мигеля их довольно большая коллекция, да этои вообще не редкость, спрос на них не особенно велик. А этот человек хотелкупить как можно больше. Возможно, намеревался вывезти за границу. Скореевсего, он так и не пришел, потому что папка с гравюрами, приготовленная длянего, осталась нетронутой.

– А не могло быть так, что именно он убил Мигеля? – тотчаснастораживаюсь я. – Заставил ждать себя допоздна, а потом… Кстати, что-нибудьпропало?

– Пока трудно сказать, – Морис пожал плечами. – Жоржеттговорит, полиция попросила ее составить список украденного, но она пока не всилах сосредоточиться. Вдобавок в лавке все раскидано, все перевернуто вверхдном. Или что-то искали, или просто ворвался какой-нибудь безумный наркоман,которому было все равно, что расшвыривать, кого убивать…

– А разве Мигель только рисунками торговал? – спрашиваю я.

– В основном. Были кое-какие изящные вещицы: подсвечники,лампы, предметы мебели, украшения, – но это так, случайные поступления. Покупалпросто из мимолетного интереса или если попадалось что-то уникальное инедорогое. Такие вещи у него долго не задерживались, он их практически сразуперепродавал специалистам, даже не страховал. А серьезно специализировался накартинах и рисунках. Ну и на письмах, обычной семейной переписке прошлых веков– сейчас коллекции такого рода вошли в моду. Кстати, он был великолепныйреставратор, с этого и начинал. Восстанавливал все, от старинных писем дорисунков. Мы с ним как раз и познакомились, когда я попросил егоотреставрировать вот эту прелесть.

Морис показывает на пастель в бледных сиреневых и песочныхтонах. Это изумительный портрет молодой женщины в высокой шляпке с причудливойтульей и в воздушном шарфе. Пастель висит слева от большого зеркала, чтовоздвигнуто над камином, и я волей-неволей часто на нее поглядываю. Портрет мнеочень нравится. Судя по одежде дамы, это самый конец восемнадцатого века.Из-под шляпки небрежно выбиваются растрепанные «завлекалочки» а́ la grecque[4], эти локоны и глаза – единственные темные пятна на портрете, они так иприковывают взгляд. Лицо у женщины неправильное, но в чертах есть нечтобольшее, чем красота: такая сила духа, такая энергия, такое всепобеждающееобаяние! Чудесное лицо, чудесный портрет, на него не устаешь смотреть.

На мой непросвещенный взгляд, здесь днем с огнем не найдешьследов работы реставратора. Но в этом-то и заключается настоящее мастерство!

– Когда я смотрю на такие лица из прошлого, мне всегданевыносимо жаль, что мы не знаем, кто это. И никогда не узнаем, какая жизнь унее была. Она ведь кого-то любила, кто-то любил ее… – говорю я, пытаясь хотькак-то отвлечь Мориса от его печальных размышлений.

– Ну, что касается этой дамы, я тебе совершенно точно могусказать, кого именно она любила, – отвечает мой бо фрэр с мягкой улыбкой. –Сначала некоего виконта Богарнэ. Потом – человека, одним из прозвищ которогобыло «маленький капрал». А вообще-то его звали Наполеон Бонапарт. Между прочим,в ее жизни было много мужчин. Среди историков есть мнение, что даже русскийимператор…

– Богарнэ! – ахаю я, не дослушав. – Это что, ЖозефинаБогарнэ? Жена Наполеона?! Императрица? Та самая, для которой делал мебель ЛуиПоль Вернон?

– Ну да.

– Вот те раз, – качаю головой. – А я и предположить немогла… Теперь мне этот рисунок еще больше нравится. А что там, кстати, прорусского императора? Которого?

– Александра Павловича, конечно. Есть мнение, что он былвлюблен не столько в Гортензию, дочь Жозефины, сколько в нее саму. И именножелая угодить прекрасной бывшей императрице, он простил французам всю военнуюконтрибуцию. Об этом пишет, к примеру, Ги Бретон, да и многие другие историкине обходят вниманием эту внезапную страсть.

Про этот широкий – непомерно широкий, учитывая, что поРоссии только что прокатилась война, а столица была сожжена дотла! – жестпрекраснодушного Александра я читала. Жители и владельцы сгоревших московскихдомов не получили практически никакого возмещения ущерба от правительства.Например, в воспоминаниях Татьяны Кузминской, сестры Софьи Толстой,рассказывается, что ее дед с бабкой, до войны очень богатые, из родовитыхсемей, лишились всего своего состояния, жили в какой-то убогой лачужке, бабушкашила на продажу ридикюли , чтобы прокормиться… Обычная история для России:спасение утопающих – дело рук самих утопающих. А Париж, между прочим, не был ниразрушен (даже при штурме!), ни тем паче разграблен. Конечно, Александр из коживон лез, чтобы выставиться перед Европой просвещенным государем. Просто обидно,что тогда не было Совета Европы – вот бы позакатывали умиленно глазки!..Оказывается, роль Совета Европы в 1814 году сыграла красивая женщина. Да,сначала, в юности, Александр преклонялся пред Наполеоном, потом разбил его ивлюбился в его жену. Интересно, как далеко зашел этот роман?

Я замечаю, что Морис хитровато косится на меня, и вдругпонимаю, что про влюбчивого и непомерно щедрого русского императора онзаговорил не просто так. Неужели… Неужели он мне этак утонченно отомстил за то,что в свободную минуту я норовлю включить «Увертюру 1812 года» Чайковского?Морис при звуках этой музыки поджимает губы, потому что у каждого истогофранцуза до сих пор свербит эта заноза – позорное поражение, которое их любимый«маленький капрал» потерпел в России. А я люблю эту увертюру чуть ли не большевсех других мелодий Чайковского, не считая «Лебединого озера». Но, с моейстороны, конечно, бестактно слушать «Увертюру 1812 года» в домефранцуза-патриота. Вот Морис и устроил мне своеобразный реванш за Березину!

Но я не в претензии. Потому что, кажется, Морис слегкаотвлекся от печальных размышлений об убитом друге. Вот и хорошо, этого я и добивалась,заведя разговор о портрете. А еще через несколько минут, когда Лизочек вдругподняла крик и выяснилось, что она обкакалась до ушей, душа моя совершенноуспокаивается. Потому что для Мориса нет более умилительного развлечения, чемобмывать и переодевать закаканную дочку. Такие вот причуды отцовской любви.

Мигель забыт как минимум на час. Уже вымытая Лизочка взяла иснова накакала на чистое полотенце, Морис весел и счастлив, Маришка спокойна.Вот и слава богу!

Как это там, в любимой детской книжке «Тимур и его команда»?«Всем хорошо, все спокойны. Значит, и я спокоен тоже».

Вот и мне хорошо. Вот и я спокойна!

Во всяком случае, пока. Ведь впереди ночная вахта!