Имидж старой девы - Елена Арсеньева

Мое «путешествие дилетантки» начинается с изрядной плюхи пофизиономии. В буквальном смысле! Едва я выхожу из подъезда, как что-то с силойхлещет меня по лицу и, издевательски шурша, накрывает мне всю голову. Я слышутопот, ощущаю рядом присутствие какого-то человека… Что ему надо?! Это оннабросил мне на голову… Что? Зачем?! Я не могу дышать! Продираясь сквозьмгновенный, смертельный ужас перед удушьем, срываю с себя это жуткое нечто – иуже в процессе срывания соображаю: это не более чем газета. А человек вовсе несобирается меня душить – наоборот, он пытается мне помочь!

К счастью, я успеваю расчухать это, прежде чем выпутываюсьиз газеты, и мне даже удается быстренько сдернуть с исхлестанной физиономииоцепенение ошалелого испуга, а взамен надеть выражение некоего юмористическогосмущения. Со всклокоченными волосами, конечно, уже ничего не поделать, а впрочем,ветер дует такой, что любая самая аккуратная прическа сразу становится сущимпомелом.

Солнце светит, голубое небо сияет, северный ветер хлещет поулицам и таскает туда-сюда обрывки бумаги, пакеты, легкие пластиковые коробки.

Я недоверчиво озираюсь. Да что это творится вокруг, начистенькой, тихонькой рю Шо-ша, что означает «улица Горячего Кота»?! Сейчас ейбольше подходит название «Городская свалка». Почему? Как могло случитьсятакое?!

– Мусорщики с сегодняшнего дня бастуют, – раздается рядом сомной мужской голос, и я вспоминаю, что тут был какой-то мужчина, которыйстаскивал с меня злокозненную газету.

А вот и он: стройный, не очень высокий, примерно с меняростом – типичный француз, лет сорока. Одет во все джинсовое – молодежныйстиль. Лицо не назовешь красивым, но оно такое оживленное, такое приветливое,что поневоле кажется симпатичным. Коротко стриженным темным с легкой проседьюволосам не страшен ветер – здесь ему практически не за что зацепиться. А моиволосы, чувствую, мечутся туда-сюда на манер шевелюры Медузы Горгоны. Впрочем,о своем сходстве с этой опасной дамой я уже упоминала.

– Мусорщики? – переспрашиваю я тупо – и вдруг спохватываюсь:– То есть эта газета была из мусорного ящика?!

Волна воображаемых вонизмов мгновенно окатывает меня. Можетбыть, в эту газету заворачивали грязные башмаки. Или какие-нибудь промасленныеподшипники. Или резали на ней селедку! И все это теперь у меня на лице!..

Тотчас я соображаю, что селедка на газете – это не отсюда,это реалии совершенно другой жизни, – и начинаю дышать спокойней.

– Уверяю вас, ваша красота ничуть не пострадала,мадемуазель, – говорит мой спаситель, поигрывая своими яркими серо-зеленымиглазами. – Газета совершенно чистая, она за сегодняшнее число, посмотрите!Никакой грязи на ней нет. А чтобы доказать вам это… – Он мгновенно скручиваетгазету длинным узким жгутом, а потом – клянусь! Провалиться мне на месте, еслия вру! – откусывает от нее кусок и начинает истово жевать.

Такое впечатление, что в руках у него батон-багет, любимыйвсеми французами хлеб. Здесь рядом буланжери́-патисери́, то естьбулочная-кондитерская, и мне частенько приходится видеть, как самыерафинированные господа выскакивают из ее дверей, на ходу отгрызая верхушку отдлинного-предлинного, свежего-пресвежего, только что испеченного (пекут их тутже, в буланжери) багета. Но вся разница в том, что те багеты – белые, румяные.А этот, газетный, – такой весь грязно-пестрый. С картинками. И не хрустящий, ашуршащий…

Тут я замечаю, что первый кусок прожеван и француз готовприняться за второй. Рывком снимаюсь с ручника и кричу, схватившись за багетныйгазет, то есть, тьфу, газетный «багет»:

– Нет, месье, что вы! Не надо! Ради бога, не надо!

Какое-то мгновение мы тянем эту штуковину в разные стороны.Черт, хорошего качества французская газетная бумага! Какой-нибудь поганый«Московский комсомолец» или аналогичная «Экспресс-газета» давно бы разорвались,а эта печатная продукция только тянется, словно в бумагу добавлена моднаялайкра, но не рвется. Наконец мы оба разжимаем руки. Жгут падает на мостовую,мы оба наклоняемся, опять хватаем его с разных концов, выпрямляемся.

– Позвольте, я возьму газету, – вежливо просит незнакомец.

– А вы не станете ее есть? – испуганно спрашиваю я.

– Клянусь, что нет, – качает он головой. – Я уже вполне сыт,мерси. Я хочу ее выбросить.

Я медленно разжимаю руку и недоверчиво смотрю, как мойспаситель делает два шага к мусоркам и пытается впихнуть жгут под крышку. Этизеленые контейнеры в обычное время стоят внутри подъездов, а ранним утром ихвыставляют наружу, чтобы опустошили мусорщики, и теперь я вспоминаю, что ужедва дня, выкатывая Лизочкину коляску, натыкалась на неубранные контейнеры.Делает он это как-то очень медленно. Мусорка набита битком, но не этозадерживает его. Он начинает читать какую-то статью в газете!

Вот это любитель печатного слова, я понимаю!

Я хихикаю, и любезный месье спохватывается. Отворачиваетсяот контейнера, и я вижу, что брови его озабоченно нахмурены. Однако француз теми отличается от представителя любой другой нации, что он не может смотреть наженщину без улыбки. Выражение лица у незнакомца мгновенно меняется, становитсягалантно-беззаботным, как будто все мировые проблемы ему по барабану. И дажеесли бы перед ним стояла Годзилла, он бы продолжал улыбаться так же лихо.

– Прошу прощения, мадемуазель, – произносит он в этомгновение и, запустив руку в мои волосы, легонько дергает за них! Но я неуспеваю ни возмутиться, ни даже удивиться, потому что он тут же показывает мнеполоску серебристой упаковочной ленты – очевидно, прилетевшую из той жемусорки. Преподносит мне ее с полупоклоном: – А впрочем, зря я ее извлек. Этонечаянное украшение вам необыкновенно шло, бель демуазель!

Я смотрю на него во все глаза. Странно – иногда я чувствуюсебя невыносимо старой… Ну сколько мне там лет? Какой-то тридцатник! Амироощущение – будто стукнуло минимум дважды по двадцать пять, как изящновыразилась бы дорогая Элинор. Я устала от жизни, от своей любви, никому ненужной. Может быть, даже и мне самой. Я устала от ненависти к близняшке… а ведьэто же все равно, что ненавидеть себя саму! Ненависть и усталость как раз истарят женщину. Молоденькой и веселенькой я чувствую себя только рядом сМаришкой и Лизонькой, которые меня любят, которым я нужна… и вот сейчас, когдана меня с нескрываемым восхищением смотрит этот потомок мушкетеров. А может, игвардейцев кардинала, мне совершенно без разницы. Главное, что зеленоватый глазу него горит, бровь игриво изогнута, и о-очень двусмысленная улыбка так ипорхает по губам. Бель демуазель, прекрасная девушка… Х-ха! Пустячок, априятно!