Соль и пламя. Вестница - Татьяна Зингер

Глаза слипались.

Отложила книгу подальше. Лбом прислонилась к слюде, которая стояла в здешних окнах вместо стекла. Мир за стенами гарнизона был расплывчат. Первые холода степенно, но хватко взялись за округу. Поседели травинки, туман плыл над крепостной стеной. В чернильной темноте затерялись даже звуки.

Непривычно.

Тихо…

Взрыв прогремел раскатом грома! Озарило алым. Двор заволокло дымом. Пошатнулся пол, затрещали стены, книги попадали со стеллажей.

В оседающей пыли было видно, как неприступная крепостная стена лишилась куска, и тот развалился на осколки камней, освобождая проход. Во двор ринулись подводники.

– Атакуют! – разнеслось по коридорам встревоженное.

И только после ударили в колокола.

Я отпрыгнула от окна, дрожа как мышь, загнанная котом в угол. Сопровождаемая ревом толпы, шмыгнула под стол. Тишина сменилась паникой: возней, стуком ботинок, воплями, скрежетом мечей. Взрыв не повторялся, но я вслушивалась до боли в висках.

«Что с Иттаном?!» – запоздало опомнилась и хотела было кинуться к дверям. Но вспомнила строгий – и не подлежащий нарушению – наказ: в случае атаки никогда не вылезать. Затопчут ненароком свои же либо прибьют чужаки.

Он взрослый, обученный в академии маг. Разберется.

А вдруг нет?..

В глазах защипало непрошеным страхом: за себя, за Иттана, за всех, кто мог пострадать.

Почему об атаке не сообщили загодя, как было всегда?

Пальцы похолодели.

А в лазарете восстанавливался Рейк. Я захаживала к нему ежедневно, жалея одинокого и вконец помешавшегося парня. Ему отрезали почерневшую ногу – Иттан назвал это ампутацией, – и, казалось, он совсем свихнулся. Только и говорил, что про какую-то сестрицу-Сольд, про то, как она стала чьей-то леди и как боги уготовили ему кару за ее предательство.

Отказывался есть из чьих-либо рук, кроме моих.

Иногда его сознание прояснялось, и он невесело шутил или рассказывал истории из своей прежней жизни, в которой не было подводников и завес. Но быстро забывался.

Я чувствовала себя в ответе за него, потому приходила, кормила с ложечки и выслушивала.

Вдруг взрыв повредил лазарет? Вдруг Рейк погиб?

Как же страшно!

Я безостановочно теребила посеребренную цепочку с висящим на ней медальоном.

У ног валялась книга в коричневом переплете. Я ухватила ее трясущимися пальцами, вперилась в текст, ища в том утешение. Раз уж ничем не могу помочь гарнизону, то буду читать до слепоты. Хоть паду без чувств, но увижу Слово, узнаю будущее.

И я читала. Под предсмертные крики и ругань воинов. Под булькающие хрипы подводников. Под новые – кажущиеся тихими – взрывы. И когда страницы опустели, точно собака языком слизала с них все буквы, я решила, будто взаправду ослепла.

Казалось, кто-то невидимый взялся за перо, неторопливо выписал первое слово, за ним второе. Слов этих появлялось много, самых разных, несвязанных друг с другом. Они кружили по чистоте листа, не давали сосредоточиться ни на одном из них. Вдруг исчезли и они, и тогда родились не предложения, но образы.

Живые, настоящие, до жути реалистичные.

Гарнизон выстоит! Я облегченно простонала и всмотрелась внимательнее, пока картинки, подернутые пленкой, не померкли.

Картинка побледнела, выцветая, и вскоре на чистом листе высветилось всего пять букв.

«Мертв».

Я долго моргала, пытаясь утерять злосчастное Слово из виду. Но то, как специально, въелось в страницу, прилипло к ней намертво.

Намертво. Мертв.

Иттан не погибнет! Нет, нет и нет! Невозможно. Глупость. Это и не Слово вовсе, а так, дурман.

Все будет хорошо, он выживет. Я не позволю ему отправиться в тот поход. Помешаю. Или не пойду с ним, и тогда предсказание не сбудется.

Слово побагровело.

Крик застрял посреди горла. Даже не крик, но вой раненой волчицы.

Я мысленно ухватилась за Слово, чтобы стащить его с девственно чистого листа, но оно не поддавалось. Пот струился по вискам, затекал в глаза. Те щипало. Руки взмокли. Секунды замедлились до бесконечности. Но я не позволяла этому гадкому Слову остаться в книге. Ухватывалась взглядом за золотистые брызги, что разбегались от букв, тянула на себя.

Носом потекла кровь, капля упала посреди буквы «р», расплылась пятном.

Иттан не умрет. Если ради него придется пожертвовать собой, я без промедления пожертвую.

Сделаю что угодно. Уплачу любую плату.

Я ревела, а Слово то увеличивалось, то уменьшалось.

И вдруг поддалось.

Буквы, прыгая как блохи, перестроились, исчезли и явились вновь. Нерушимыми остались «Ме…».

«Метка», – выплюнула книга нехотя.

И тотчас текст сменился на привычный. На обычные предложения. На кляксу от пера и карандашную пометку на полях.

Я обессиленно привалилась к ножке стола.

Не умрет.

Я не позволю.

Иттан

Поутру небо расплакалось первым снегом. Летним несмелым снегом. За горизонтом зацвел кровавый рассвет, и под его всполохи гарнизон разделился на тех, кто пережил ночь, и тех, для кого она стала последней. Сам комендант выбрался наружу. Кашляя и судорожно стискивая трость, он обходил разрушенную стену, всматривался в искривленные мукой лица мертвецов, пересчитывал полегших тварей.

– Семьдесят три, – сказал идущему рядом помощнику, и тот сделал отметку в блокноте. – Против шестидесяти семи наших. Если так пойдет и дальше, к концу осени гарнизон будет захвачен.