Роль любимой женщины - Евгения Михайлова

— Это Осоцкий, — показал Масленников на мальчика, который стоял слева от Ибрагима.

— А это Фролов, — спокойно узнал Земцов того, который справа. — Я так тщательно изучал досье на него, что видел и семейные альбомы. Да, хороший был парнишка этот киллер Фролов.

— Ну, как вам мое хобби? — поинтересовался Сергей.

— Отлично, — ответил Слава. — Работаем по версии преступного сговора. Похоже, люди не выходили из круга давнего общения. Это очень дальновидно в смысле отсутствия ненадежных людей. Вот потому твои нити, Сережа, так и рвались. Хороший план, надежный. Не хотелось бы забегать вперед, но кто-то из них может иметь отношение и к похищению Алены. Спасибо, друг.

— Кстати, о похищении, — сказал Масленников. — У вас есть контакт с фотохудожником? Чем закончилась его выставка? Есть списки желающих купить «Похищение Прозерпины»?

— Да, — ответил Земцов. — Отличный список. Коля был в шоке. Ему напрямую позвонил сам Кивилиди. Предложил баснословную сумму. Он склонен соглашаться. Считает, что упустит шанс.

— А позвони ему сейчас, — вдруг озабоченно сказал Масленников.

Пока Слава говорил с Колей, Масленников так напряженно смотрел на него, что Сергей тоже понял его мысль. Слава говорил только «да», «понятно». И лишь потом, разъединившись, сказал друзьям:

— Это идиот, на котором пробу негде ставить. Никогда не видать ему больших денег при всем его таланте. После закрытия выставки мы там все опечатали, экспонаты спрятали, охрана, сигнализация. Вывозить должны были с моими людьми. В специальное хранилище. Но Коля перестраховался! Он ночью потащил «Похищение Прозерпины» к себе домой. Под подушку, полагаю. Потом к нему заглянули какие-то друзья, выпили за успех. Он вырубился. Проснулся за пять минут до моего звонка. Нет у него «Прозерпины»! А почему вы спросили, Александр Васильевич?

— По закону жанра, — грустно объяснил эксперт. — У нас в деле появились литературно одаренные личности. Вдруг подумал: похищение копии и оригинала может быть прописано в их причудливом сценарии. Может, этим сюжетом Коля даже дал идею. Вы охраняли снимок, а они похитили натуру. Такие были соображения. К сожалению, сбылись.

Полина стояла посреди комнаты в своем привычном наряде. Черная длинная юбка, черная водолазка под подбородок, черные плотные чулки, черный платок на голове. Она оставила в прихожей лишь сапоги и меховой жакет. Полина привела в порядок дыхание. Медленно прошлась по мягкому, золотистому ковру. Подошла к зеркалу. В полутемной комнате, где горели лишь ночники над кроватью, ее лицо белело и как будто светилось в темной воде. В который раз ей показалось, что это не зеркало, что это окно в чужую жизнь. Вот она остановилась на пороге — и еще не поздно уйти. Еще не поздно вернуться. Туда, где все привычно. Где все ясно. Здесь свет, там — чернота беспросветная. Здесь — порядок, там — хаос. Здесь уважение к самой себе, там — чьи-то пороки и божье возмездие. Но вот она переступила порог. И все поменялось местами. Она — там. И вернуться в свои границы никак не может. Ноги ее не понесут. Сердце ее бьется только тут.

Полина взглянула на часы. Отвернулась от зеркала. Если бы оно было не таким огромным — до потолка, она бы его завесила покрывалом. Никто, даже зеркало, не может видеть грех Полины. Она сама потом с этим разберется.

Дальше начался ритуал, который привел бы в изумление любого, наверное. Любого, кто не в теме жестоких догм и запретов в тот миг, когда их разрушает проснувшийся инстинкт, зов плоти. Полина медленно сняла платок, юбку, свитер, закрытое, черное же белье — простое и суровое, как спецодежда, плотные чулки. Затем достала из сумки длинную белоснежную сорочку с рукавами и вырезом под шею, скользнула в нее, после чего надела на ноги белые гольфы до колен. Потом опять взяла в руки платок и заколебалась. Ей хотелось его завязать, для нее открытые волосы — это такой же дискомфорт, как отсутствие одежды. Но она не решалась.

— Надень его, — произнес с порога Дмитрий. — Без него твой образ будет неполным. И потом, знаешь, что я тебе скажу. Ничего более порочного и возбуждающего, чем ты в этом наряде, я еще не видел. Оставайся собой, моя дорогая.

Он подождал, пока Полина завяжет платок концами на затылке. Затем подошел и просто провел рукой по этой рубашке, похожей на смертный саван. А под нею забилось дрожью, переходящей в конвульсии, иссушенное постами тело, сухое и легкое. Оно загорелось, как листок бумаги от спички. Изогнулось от невыносимого зноя.

— Погаси свет, — прохрипела она.

— Нет, — нежно ответил Дмитрий. — Я не откажусь от такого зрелища.

Все знал о женщинах Дмитрий. Так ему казалось. Но то, что он открыл в этой монашке по призванию, которая умудрилась стать многодетной матерью, его и развлекало, и забавляло, и… Да, это его затягивало. Как хочется льда на жарком берегу, как хочется острого на пиршестве сладости, как привлекает угрюмая прямолинейность фанатички после кокетливой и жеманной женской любовной игры. Полина была не в состоянии контролировать свои выражения, звуки и позы. Она вела себя как в жесточайшей горячке. Приступы желания переносила, как нестерпимую муку, которая приводила ее к еще более нестерпимому блаженству. Дмитрия временами даже пугали ее оскаленные острые зубы, побелевший рот, почерневшие глаза. Он боялся, что она умрет. Но в этом и был секрет его влечения и любопытства. Кто из любовников доводил женщину не до оргазма, а до агонии?

Полина смотрела на его обнаженное тело, как на мираж родника в пустыне. Она лихорадочно гладила его, прижималась лицом. Она впитывала кожей запах, чтобы унести с собой.

Потом Полина возвращалась к жизни. Ее взгляд начинал метаться, как будто она ждала мгновенной расплаты, была готова к любому возмездию. Она отворачивалась от Дмитрия, вытаскивала из-за ворота рубашки крест на простом шнурке, что-то шептала, целовала его. Потом шла к своей одежде. Он ждал этого момента. И никогда не уступал ее просьбе: не смотреть. Она совершала обратный ритуал. Снимала рубашку и гольфы, влезала в черный футляр. Но с лицом не могла ничего поделать. Она поворачивалась и смотрела на него, как перед казнью, перед разлукой навеки. И ее бледное лицо, лишенное всех женских примет и ужимок, не то чтобы розовело, просто проступала вдруг в нем женская красота. Она была сплетена из благодарности, преданности, счастья. Всего того яркого и пряного, чего не собиралась знать в этой жизни Полина. А теперь она не вернется за этим лишь в двух случаях: если ее убьют или если он ее прогонит. И первый случай предпочтительнее.

Дмитрий ведет ее в гостиную, к столу. Они, не присаживаясь, пьют: она — воду, он — вино. Дмитрий знает, что она должна спешить к детям. Только здесь они разговаривают.

— Как дела с судом? — спрашивает он.

— Ждем его возвращения.

— А ты знаешь, куда он поехал?

— С каким-то ребенком в Америку. На операцию.

— Не с каким-то ребенком. Твой муж как-то вышел на девочку, которая проходила по делу монастырского приюта Катерины. Там тяжелый ожог. Вот ее он и повез.