Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе - Светлана Дорошева

завязывали глаза и подвергали пытке прекрасным – читали им «объектно-ориентированные» (велеречивые) описания скульптур. Самих скульптур не существовало в природе, однако «лишенный визуально-пространственной ориентации» (ослепший) зритель воспринимал изваяния на слух и самолично воплощал их «во внутреннем пространстве когнитивной многозначности» (в своем воображении).

Как изящно. Мне даже сделалось жаль, что не я это придумала. Это было очень точное наблюдение: легенды достаточно. Само произведение, как правило, разрушало то утонченное сумасшествие, которое словесный «суп» порождал в сознании. Я с упоением предавалась этим фантазиям каждое утро, теперь уже тайно досадуя на попадавшиеся в релизах фото и видео, которых мне так не доставало в начале.

Ведь, в сущности, зачем мне знать, что «конфуцианская медитация об отношениях человека и небес в свете временного распада и дизъюнкции» в реальности представляет собой большую голую женщину, которая трогает шкуру животного, лежа на ящиках с картошкой? Когда я читала: «Хрупкие сопряжения накопленных дисгармоний рассыпаются в лобовом столкновении с будущим, будто тысячи гигантских черных цветов распахивают лепестки во мраке массового безумия», мне рисовалась вселенская драма уровня Рагнарёка. И вдруг, когда из глубин моего «внутреннего пространства» уже всплывал мировой змей Ёрмунганд, а на горизонте «когнитивной многозначности» изящно скользил корабль из ногтей мертвецов Нагльфар, – я обнаруживала, что речь идет о тоскливом трехчасовом видео, на котором художник переодевается мохнатым зверем и читает детям на ночь книги психоаналитиков.

Не-е-ет, этот неизвестный скульптор, творивший прямо в головах у публики, был прав! И дело тут, конечно, не в «скульптурах». Истинным произведением была ловкая демонстрация того, что за сто с лишним лет современное искусство так крепко упоролось теорией, что слово в нем больше не нуждалось. Искусство превратилось в текст.

* * *

Ну как текст. Эти «пнакотические рукописи» не предназначены для понимания. Скорее, они выполняют устрашающую функцию – что-то типа сфинкса с загадками, охраняющего сокровища гробниц: это, мол, для умных. Глупец не увидит дерзких таинств и пройдет по драгоценной кумирне как слепой.

Падкая до Прекрасного публика распознает в арт-спике ритуальный язык, которым арт-среда освящает нечто как значимое, актуальное и честно-честно-самое-что-ни-на-есть-настоящее искусство. Понимать заклятия при этом необязательно. Просто без них шедевры совриска часто неотличимы… от чего-нибудь еще. Нужна санкция.

Сто с лишним лет назад теория искусств была лишь интеллектуальной роскошью, изящным украшением праздной беседы. Теперь же она стала предметом первой необходимости для искусства. Стоя в пустой комнате, где свет то включается, то выключается, пытливый эстетский ум испускает в гулкие музейные залы немой сигнал SOS: Послушайте! Если эти лампы то зажигаются, то гаснут – значит – это кому-нибудь нужно? Значит – кто-то хочет, чтобы они были? Значит – кто-то называет эти плевочки жемчужиной? Просто так ведь приз Тернера не дают и в галерее Тейт не выставляют?

Что? Вы говорите, художник таким образом «исследует диалектику свободы воли в традиции детерминистских и стохастических теорий»? Господи… ну так бы сразу и сказали! Вы говорите, это «тонкая интервенция в ткань повседневности и вдумчивое, вермееровское празднование обыденного»? Отлично! Вы говорите, «художник играет с такой важной чертой творческого мышления, как сомнение, чтобы создать произведения искусства, которое не является ни объектом репрезентации, ни арт-объектом, а скорее, косвенным объектом намерений»? Вот теперь все окончательно прояснилось!

Что до продвинутых пользователей, кроме редчайшей способности искренне наслаждаться современным искусством, что само по себе – отдельный талант, артспик наделяет посвященных чувством обособленности от всего пошлого и профанного. Утонченный ценитель как бы попирает землю филистеров, увенчанный лаврами богемного изящества, как истинный воин авангарда – наравне с художником.

И потом. Высказывание типа «Мне нравится, как эвфонический ландшафт пронизывает пространство галереи, усиливая гипнотическую атмосферу онтологической дезориентации» мгновенно возносит человека так высоко над обывателями, что те еще долго будут любоваться красивым инверсионным следом его полета в небесах.

За завтраками выяснилось, что даже среди художников умение читать, писать и говорить на артспике ценится очень высоко. Принцесса, например, сказала: «Это отличный способ спрятаться за облаком слов, чтобы не объяснять работу публике». А Леон дал понять, что беглое владение артспиком как бы сигнализирует кураторам, галеристам и прочим сильным мира сего: «Я знаю пароли. Я говорю на вашем языке. Мы одной крови. Впустите меня, откройте дверь».

В тот момент артспик предстал передо мной в новом свете: сгустился из дымовой завесы, отделяющей мир «нетленки» от мира смертных, в мезузу на входе в арт-индустрию со спрятанным в ней молитвенным свитком.

* * *

Но была у этого языка еще одна случайная функция, побочный эффект: он был настольно лишен устойчивости, так отполирован от любых зацепок, за которые можно ухватиться в поисках ясности, что порой невольно переходил в поэзию. Он укачивал прибоем, перекатывая слова, как гальку под водой, но так, чтобы смысл не выныривал на поверхность.

Я стала читать пресс-релизы как дневную дозу лирики и заносить особо гипнотические тексты в сборник «Стань дверью № 56». Стоило переписать текст в столбик – и выходила поэзия сумерек и нечаянных намеков.

– Послушай, как тебе? – поделилась я своей находкой с Поэтессой и зачитала ей избранный пресс-релиз дня:

Цай БинБин

отрицает изображение

как средство трансмутации

реальности в зрелище.

Работая в пространстве

смутных абрисов,

БинБин подсвечивает парадоксы,

притаившиеся в складках бытия.

Его стратегия —

уклончивое сопротивление:

секретность, проникновение,

паразитизм, избыток.

Субреальное формируется

из останков яви,

где образ препарируется

в режиме короткого замыкания,

вытесняя фигуру художника

до состояния полной невидимости.

Поэтесса сидела молча, склонив голову и вперившись томительными черными глазами в потустороннее, будто дожидаясь, пока невидимая, инородная миру конструкция, сооруженная продекламированным «стихом», не растает в воздухе. Я не выдержала напряжения:

– Скажи?! Поди знай, чем занят этот Цай Бин-Бин, но… изысканность его хлопот вызывает во мне… смутное уважение.

– Каких хлопот? – Поэтесса перевела на меня тяжелый, как запах лотоса, взгляд.

– Всех… хлопот.

Я заерзала. Ее замогильный образ как бы осуждал легкомысленные реплики, и я чувствовала себя не в своей тарелке. Она снова ушла в себя, и на сей раз я не перебивала.

– Хм, – наконец произнесла она, – а про самоубийц в этих релизах что-нибудь есть?

– Нет… не встречала. Но про смерть много.

– Да-а? – оживилась она.

– Ну, как-то так выходит, что вся эта лирика сводится к трем темам – смерть, пустота и страдание. Собственно, суть современного искусства. Я даже думаю сделать три раздела…

– Что есть про смерть? – перебила Поэтесса, отмахнувшись от пустоты и страдания.

Я полистала «дверь