Пелагия и красный петух - Борис Акунин

– Пардон, – виновато улыбнулся пухлыми губамиЯков Михайлович, знавший за собой дурную склонность. – Более не обеспокою-с.

Кофе, который он пил из фаянсовой чашки,запахом и чрезмерной сладостью несколько напоминал какао, но Якову Михайловичуслучалось, путешествуя по российской провинции, пивать бурду и похуже. Обычноон поступал так: просил принести целый молочник сливок (сливки-то в провинциимного лучше и жирней, чем в столицах), лил в чашку побольше, и ничего, пилосьза милую душу.

В двадцать девять минут восьмого ЯковМихайлович достал дешевенькие серебряные часы и щелкнул крышкой, но нациферблат не посмотрел, а вместо этого повернул голову вправо, как бы ожидаячего-то или кого-то. Ждал не долее минуты – из-за угла, со стороны Казанскойзаставы, появилась монашка. Очкастая, с рыжей прядкой, выбивавшейся из-подплата. Вот теперь сидевший, пригладив редковатые черные волосы, взглянул начасы (они показывали ровно половину), одобрительно кивнул и начертал что-тосвинцовым карандашом в записной книжечке – не слово, и не цифру, а некуюзакорючку, смысл которой был понятен ему одному.

Когда инокиня поравнялась с террасой, брюнетприкрыл лицо и плечи газетой. А едва черница вошла в калитку архиерейскогосада, клиент тут же расплатился по счету и ушел, оставив на чай восемь копеек.

Спешных дел у приезжего, похоже, не было. Оннеторопливым шагом прогулялся по Заволжску, городу славному и приятному,особенно в такой погожий весенний день. Помахивая легким саквояжиком, ЯковМихайлович обошел все местные достопримечательности, а в девять часов вечерапокушал в молочной столовой творога и оладьев. На чай опять дал восемь копеек испросил, где тут отхожее место. Оно оказалось на дворе.

Отужинавший удалился в латрину и там исчез,чтобы более не появляться. Вместо Якова Михайловича из нужного чуланчика вышелмастеровой – в картузе, кафтане, с полуседой бороденкой. Сразу было видно, чточеловек это положительный, непьющий, хоть и небольшого достатка, но знающийсебе цену. За спиной у мастерового висел мешок на тесемке.

Куда подевался брюнет в потертом котелке,осталось загадкой. Разве что утоп в выгребной яме?

Это сам Яков Михайлович так про себя пошутил.По привычке к уединенности, которой требовала его профессия, привык постояннонаходиться во внутренней беседе с самим собой: и порассуждать, и поспорить, аиной раз и пошутить, почему нет.

Новорожденный мастеровой не был похож нагосподина, сидевшего в «Кафе де Пари» и кушавшего творог в молочной столовой,ничем кроме роста и сапог, да и те раньше были начищенные, а теперь сделалисьсерыми от пыли.

Неспешной походкой пролетарий направился понаправлению к окраине. К тому времени стемнело, горели фонари. Яков Михайловичотметил, что улицы освещаются самым превосходным образом – отметил не вкачестве праздного наблюдателя, а для дела.

Некоторое время спустя ряженый оказался подлеепархиального училища для девочек, довольно длинного одноэтажного здания,крашенного в желтый и белый цвета.

Сбоку, при отдельном входе, располагалась«келья» начальницы: белые занавески на двух окнах, невысокое крыльцо, дверь смедным колокольчиком.

В квартире Яков Михайлович побывал ещетретьего дня. Жилье крошечное, в две комнатки, довольно уютное, хоть исодержащееся в беспорядке.

Он встал подальше от фонаря, за кустом, изадрал голову, как бы любуясь ясным месяцем. Впрочем, никто на мечтателя несмотрел, потому что на тихой улице не было ни души.

Скоро донесся звук едущей коляски.

Яков Михайлович взглянул на часы – бездвадцати девяти минут одиннадцать. Снова поставил в книжку невразумительнуюзакорючку.

Подъехал двухместный экипажец английскоготипа. Правил чиновник средних лет, носатый, в фуражке. Рядом сидел объект – тасамая монашка, что давеча прошла по Малой Борщовке.

Мужчина соскочил, приподнял фуражку ипоклонился. Рыжая инокиня сказала ему что-то, тоже поклонилась, сталаподниматься по ступенькам крыльца. Чиновник смотрел ей вслед и уехал лишь,когда за сестрой закрылась дверь, да и то не сей же миг, а, пожалуй, минуткичерез две. Стоял, покручивая себя за кончик носа, словно решал какую-томудреную задачу, однако Яков Михайлович уже знал, что это у чиновника такаяпривычка, вроде нервного тика.

Когда же провожатый укатил, наблюдательвыбрался из-за куста, раскрыл под фонарем свою книжечку и просмотрел записи.

За пять дней ни одного отступления от рутины.Можно приступать к работе.

Итак.

С одиннадцати вечера до шести утра сон.Полчаса утренний туалет. Потом идет в ближнюю церковь. Возвращается к себе.Интересная причуда: с половины восьмого до восьми купается в Реке, хоть водахолоднющая. Потом завтракает в школе, с ученицами. С девяти до двенадцатиуроки. Далее обед. С часу до пяти снова уроки. С пяти до семи репетиция хора. Вначале восьмого идет пешком на архиерейское подворье (маршрут: с Казанскойповорачивает на Дворянскую, оттуда на Малую Борщовку; улицы в этот час людные);в двадцать минут одиннадцатого выезжает от преосвященного с окружнымпрокурором, который провожает ее до самого крыльца.

Таковы условия задачи, сами по себе несложные.

Но.

Тут вся закавыка в дополнительной кондиции.Сказано: непременно несчастный случай или скоропостижная смерть от болезни.Никакого подозрения на насильственность. Это, конечно, интересней, чем обычноечик-чик, но и многократно трудней.

Одним словом, головоломочка.

– Нуте-с, нуте-с, – вполголоса приговаривалЯков Михайлович, шевеля мозгами.

Если б не напортили, умники, то проще всего,разумеется, было бы во время утреннего купания.

Железная монашка (вот дал Бог здоровья) ходитплавать в уединенную бухточку, невзирая на погоду. Разоблачившись до длиннойбелой рубашки, быстрыми саженками плывет до середины Реки и обратно. Смотретьна нее, и то холодно.

Тут надо бы так. Оглушить (совсем слегка, чтобпотом в легких обнаружилась вода), да и спустить в воду. Мол, ногу свело ипотопла. Обыкновенное дело. Вода-то тринадцать градусов, замерено термометром.

Но это не годится. Власти настороже послетого, как предшественничек потрудился. Полный простор был у человека, так нет,понастроил турусов, импрессионист кривоглазый.

Велено: «Чтоб комар носу не подточил» – этокак?

Это значит, на глазах у публики, и чтоб никтоничего не заподозрил.