Аромат изгнания - Ондин Хайят

сметавшего все на своем пути. Я увидела ее, скорчившуюся на кровати. Папа пытался увести ее. Пламя охватило дверь, и я поняла, что он не может поднять маму, она была парализована страхом. Вдруг я увидела, как Прескотт перескочил через пламя и запрыгнул в комнату. Он кусал мамину одежду, а папа с силой тянул ее за руку. Они могли бы спастись, но тут большая балка сорвалась с потолка и обрушилась на папу. Я закричала. Дальше все происходило очень быстро. Пьер, услышавший мой вопль, вбежал в дом и увидел папу на полу. Он бросился к нему сквозь огонь. Мне удалось разглядеть Пьера и маму сквозь густое облако дыма. Прескотт отчаянно мяукал и тянул маму за подол. Я хотела им помочь, но пламя бушевало так, что мне пришлось отступить. Часть дома рухнула. Спальня была погребена под обломками. Душераздирающее мяуканье перекрыло треск пламени, и до меня донесся последний крик. Я не знаю, кто кричал, мама или брат. Я оцепенела. Вдруг на мне загорелась ночная рубашка. Я побежала, не разбирая дороги, вырвалась на улицу и покатилась по траве, чтобы погасить огонь, грозивший сжечь меня целиком. Ошеломленная Мария сидела на траве. Она сразу поняла, что все кончено. Мне пришлось крепко прижать ее к себе, она кричала, что ей нужен Прескотт, что без него она не уйдет. Мне едва не пришлось ударить ее, чтобы не пустить обратно в дом и увести подальше от пожара. Ее крики еще долго разносились в ночи.

14

Рассвет принес самые мрачные картины. Мы медленно шли по городу, который знали всю жизнь, вытаращив глаза от ужаса. Дома были сожжены, магазины разграблены, на улицах валялись мертвые тела. Я пыталась заслонить Марию, чтобы она ничего не видела. Но повсюду царил такой ужас, который не скрыть никакими силами. Ее стоны сопровождали каждый наш шаг. Я пыталась что-нибудь разузнать про сиротский приют. Мне сказали, что здание сожжено и все дети сгорели заживо. Никто не выжил. Снова как будто исчезла часть меня. Нельзя больше ни о чем думать, надо бежать. Притупить чувства. Все жители Мараша шли в одном направлении. Жандармы окружали образовавшуюся колонну, заставляя нас двигаться вперед. Солнце стояло уже высоко и, несмотря на утренний час, палило нещадно. Некоторые из нас успели захватить одежду, лошадей или ослов. Я шла, не видя перед собой дороги, крепко сжимая руку Марии в своей. Я старалась ни о чем не думать, потому что рухнула бы наземь, если бы вновь увидела перед собой голову деда, насаженную на пику, или маму в огне. В ушах у меня еще звучали ее крики, и, чтобы продолжать идти, мне пришлось черпать в себе нечеловеческие силы, о существовании которых я и не подозревала. Мария едва волочила ноги, шаркая на каждом шагу. В полдень нам раздали воду и немного хлеба, такого черствого, что раньше мы ни за что не стали бы его есть. Потом настало время идти дальше. Мы шли весь остаток дня. Колонна остановилась лишь в сумерках, недалеко от какой-то деревни, куда нам запретили ходить. Я легла на жесткую землю, прижав к себе Марию. Своим чистым голоском она спросила, где мама. Я чуть не крикнула ей, чтобы она замолчала, но от ее устремленных на меня прекрасных глаз перехватило горло, и я обняла ее. Я тихонько укачивала ее, шепча ей вечные слова. Наконец она уснула, и я осталась одна среди плача и стонов, забрызгавших ночь.

Мама…

Наутро я проснулась с чувством, будто меня избили палками, и не сразу вспомнила, где нахожусь. Я написала пальцем на сухой земле: ЖИЛЬ. Видел ли он меня оттуда, где он был? Мне удалось раздобыть хлеба и молока. Я дала их Марии, чтобы она хоть как-то держалась, ведь нам предстояло продолжать путь. Пора было уходить. Я замедлила шаг, чтобы Мария поспевала за мной, но ее сердце уставало слишком быстро, а жара была изнурительная. Я выпросила разрешения у одной семьи посадить ее на телегу, потому что у нее не было больше сил. Кто-то покрыл ей голову платком, чтобы защитить от солнца. Немного дальше передо мной упала женщина. Я наклонилась, чтобы помочь ей, но с ужасом поняла, что она мертва. Меня толкнули, чтобы я шла дальше. Я больше ни о чем не думала, пришибленная усталостью и лучами солнца, обжигавшими каждый наш шаг. Почти не было воды, и я глотала слюну; когда во рту совсем пересохло, кто-то протянул мне флягу. Я пила и вспоминала источники Мараша. Они текли днем и ночью, баюкая нас нежной музыкой. Никогда бы я не подумала, что мне будет не хватать этой воды, казавшейся вечной. Иногда я видела источники прямо перед собой. Я шла быстрее, торопясь броситься к ним и пить, пить до смерти. Но не было никаких источников, только каменистая равнина до самого горизонта. Некоторые армяне смогли сохранить немного денег и покупали в деревнях, у которых мы останавливались, чечевицу, орехи, молоко. Я заставляла Марию попрошайничать, она была такая славная, что ей не могли отказать. Я всегда отдавала ей большую часть. Видеть, как она ест, было моей единственной радостью. Она жадно съедала все, что ей давали, даже забывая на время об усталости. Часто она поворачивала свое личико ко мне и спрашивала, когда мы вернемся домой.

– Мы больше не вернемся домой, Мария. Никогда. Наш дом теперь там.

Говоря это, я показывала пальцем на горизонт. Она смотрела туда и хотела знать, что же «там». Мне было очень трудно совладать с собой, и иногда я на нее кричала, не в силах отвечать на вопросы. Как я могла ее утешить – я, погруженная в самую черную ночь?

Через четыре дня наша колонна пришла в лагерь Мамура, наспех оборудованный правительством. Это была большая топкая равнина, тянувшаяся насколько хватало глаз от вокзала. Палатки стояли вплотную друг к другу. Запах стоял удушающий. Я нашла уголок, чтобы сесть, но стоны, доносившиеся отовсюду, были так невыносимы, что мне пришлось закусить губу до крови, чтобы не крикнуть им всем: замолчите! Мария не переставала звать Прескотта. Я лгала ей, уверяя, что он уже в пути и скоро нас догонит.

– Луиза, когда это – скоро?

– Скоро, Мария. Скоро.

Мы не имели ни малейшего представления ни о времени, ни о месте. Слова, которыми я всегда пользовалась, казались мне пустопорожними. Голод терзал меня, и было впечатление, будто мой живот пожирает сам