Русская нарезка - Павел Кушнир

дружили против Жукова и всегда советовались, если Мясник затевал очередную хуйню.

В машине было душно и пахло бараком. На стекле изнут­ри сидел комар и втыкал. Чтобы отвлечься, я пригляделся к нему. По его спинке и крыльям расстелилась лёгкая радуга, да и сам он, оказывается, вовсе не втыкал. Задние лапки комара, в густом для него воздухе выписывая неторопливые изящные кривые, извлекали из внутреннего пространства моей слу­жебной машины таинственную информацию, имеющую несомненную практическую ценность. Затем комар начал умываться, то есть чистить передними лапками усики, нос и рыло. Я много раз наблюдал, как это делают мухи (довольно механически), но никогда ещё не видел такого аккуратного комара. С лёгким содроганием я подумал, что сейчас поздняя осень, какие, к хую, комары? Откуда он взялся? Тем временем комар, тоже почему-то дёрнувшись, снялся и бесшумно по­летел вдоль дверцы куда-то вверх. Я решил нарушить молча­ние.

Сашка!..

У Жукова Сашка, товарищ маршал.

Не пизди! Чем это в машине воняет? И откуда, блядь, комары?! — сказал я и подумал «и этот о Жукове, не иначе как сговорились».

У духов и инопланетян на вас большие планы. Этот комар символизирует сову, ослепшую при свете солнечного дня... Зимний, чудесный комар, сжигающий душный мешок покоя. Проснитесь.

Я пожалел о своём решении нарушить молчание. Я чувст­вовал, что мой жизненный опыт не относится ко мне, словно это чужая память. Меня необыкновенно сильно и мягко пёр­ло. Я ощутил, что ячейка машины меня уже не вмещает. Конь рвался изнутри, расталкивая человеческие черты или совмещаясь с ними. Я духовно сознал в себе стабильную форму из переливающихся друг в друга человеческих и зве­риных частей. Внутри моего внутреннего Коня был Человек, и мы с ним посмотрели друг на друга сквозь вскипевшего Коня, как через живое тусклое стекло. — Молчи, бля, мудоз­вон, — сказал я вслух и сам услышал в своём голосе расте­рянность.

Шаман.

На дорогу смотри! — оборвал я и, как мне хотелось ве­рить, сурово заворочался. Чувство, что меня не уважают, бы­ло ослепительно новым, мне казалось, что меня подменили полностью, оставив лишь память и холодную купину вос­приятия. Конь, не теряя времени даром, вспухал во мне, раз­дувая и разрывая мою плоть изнутри.

Штаб 28-ой Армии — самый упоротый, блядь, усажен­ный, удолбанный штаб во всей Красной Армии. Такого наркоманского Штаба армии ещё поискать. Штаб 18-й Армии вообще до того доторчался, что превратился в ждаб. И в 19-й Армии уже не штаб, а ждаб, докурились, блядь. Топографическая служба уже на своей последней системе. Карт осталось ни с гулькин хер, а они печатают кар­ты какой-то, блядь, Кирибати. Где это вообще такое? Мы что, с папуасами воюем? А ЭТО что такое?!

Господи.

О. О. Оооо!..

Какой пиздец!..

У меня вообще и близко мыслей нет, зачем может быть нужна такая, блядь, зверская хуйня. Что это такое, товарищи, мне кто-нибудь может объяснить, хотя бы отдалённо, что это, на хер, вообще такое?!! Я не знаю, как об этом доклады­вать, товарищи, я попросил сделать карточки, если получит­ся, чтобы показать фотоснимки, чем вы здесь занимались, потому что словами не знаю, как описать, товарищи, слов нет.

За воспоминаниями о своих поездках по фронту время проходило легко, и я задремал. Рокоссовский встретил меня, как всегда, вежливо, спокойно и дружелюбно распрашивая о причине угнетённого моего состояния, вскоре выведал всё о моём недавнем приключении. Он попросил меня прямо в его присутствии превратиться в Коня, что я, признаюсь, тот­час с облегчением исполнил, настолько трудным оказалось сдерживать плотскую перемену. Затем мы немного растеря­лись, поскольку верного способа обрести человеческую форму мы с ним не знали. В первый раз мне помогли про­фессиональные навыки. Если бы Рокоссовский уверенно от­дал мне Приказ, то я бы, несомненно, Подчинился. Но пор- кый Рокоссовский захотел на мне покататься. Он даже попы­тался меня оседлать. Возмущение и обида на время вернули мне человеческий облик.

Что ж ты, сука, делаешь? — замахал я руками на Рокос­совского.

Ngaytxoa. Oern txoa livu! — Рокоссовский, по вдох­новению, перешёл на ещё не известный тогда никому язык На'ви.

Что же делать? — изменил я вопрос.

Ну, есть, конечно, варианты, — сразу успокоился Ро­коссовский, — например, перенаправить энергию метамор­фоза. Рулевые тяги, задние суппорта, тросики, фонарь сало­на, патрубки.

Get to the point! — сказал я по-английски, пытаясь прикрыть наготу какой-то грязной рогожей.

Вместо новой плоти наращивай механизм. Потом его с тебя снять и выбросить, вот и всё.

Простая идея! Но как направить столь ещё тебе незнако­мую и пугающую энергию? Пришлось прибегнуть к непо­добающему средству — колдовству.

Я не люблю магию. Платформа моей веры всегда была экзотерической. Понимая одушевлённость всех явлений ма­териального мира, сознавая жбышную природу исполнен­ной разнообразными, весьма многочисленными сущностями, я вовсе не желал с ними принуждённого и ритуального об­щения, предпочитая, чтобы между мною и ними словно бы находилось голубое облачко с надписью «банг». Но что по­делаешь. Приготовления Рокоссовского мне лично напом­нили командно-штабные учения. Те же учебные операции над пустотой. Вычертив дурацкий знак на полу, Рокоссов­ский забрал у меня рогожу и

Конь только показал мне, лицу, морду. Остров его искры не с плотью. Оглушающая вонь. Трудно поверить, что мо­жет быть запах такой неистовой силы. Я старался мыслить механизм. Старался изо всех сил. Мне хорошо знакомо чув­ство напряжения мысли. Седина. И боль в сердце. Седой ме­талл.

Тысяча чертей! — воскликнул Рокоссовский. — Про­пеллер!..

Что?.. Что?!

Пропеллер! — пропел Рокоссовский, — Да ещё какой интересной формы! Может, это гребной винт?.. — Я стал вертеться, как пёс, пытаясь заглянуть себе за спину. Это вы­глядело очень смешно, особенно, учитывая отсутствие на мне формы и вообще какой бы то ни было одежды. — По­стой. да там. да ведь это мотор, Иван Степаныч, у тебя здесь. на славу. слушай, не вертись! Попробуй. — За­пустить? — сказал я фальцетом, — Я что теперь самолёт? У тебя зеркало есть?

Да что ты всё вертишься, как дервиш?

Тяжёлый, чёрт. — Я едва не упал. Я удержал равно­весие, покой, дыхание, и, оттолкнув (мягко) Рокоссовского, попытался запустить новоприобретённый механизм. Суть была отъять и уничтожить! А я ладил связь себя с ним. Про­тиворечив и загадочен есть человек. Поэтому, пишет Сад, умные, не тщась разгадывать человека, предпочитают его ебать.

Пропеллер дёрнулся, оцарапав-таки (и ударив! По роже!) Рокоссовского. Тот ммкнул, зрачки его расширились. Я при­нёс извинения и повторил попытку, усмехаясь. Мотор ожил, пропеллер завертелся, заревел, загудел, заныл, запел, и, нако­нец, ровным жужжанием потянул меня вниз и