Русская нарезка - Павел Кушнир

class="p">Сундук-кундук-пундук. — пробормотал Ортен- бургбдт, что в последние месяцы всегда ткалось вокруг каж­дого упоминания Жукова. Не заклинание, но некий мем- адаб, неизбежная ассоциация, требующая ритуального про­изношения вслух, пусть и бормочущего, вполголоса, так, шепотком, чуть шевеля пухлыми губами, чуть пришлёпывая липкими губами, чуть дрогнув трусливыми бесформенными губами. — И что же, про Двадцать Восемь Панфиловцев и Политрука тоже спрашивать? — сказал Ёжиков, следя за пиздецометром. Как всегда, стрелка икнула при упоминании Числа; после Политрука её качнуло, и уровень пиздеца под­нялся до отметки «Лёгкий пиздец». Ортенбургбдт заметил желание Ёжикова спровоцировать пиздецометр. Тем време­нем дождь за окном перешёл в мокрый снег, а за окном про­летела моль.

Обязательно. Продумай чёткую, исчерпывающую схе­му, — выговорил без запинки Ортенбургбдт, — чтобы всех состояний; и сравни, как он скажет, что совпало, что нет. Одна херня. Он любит ордена. Очень любит. То есть на се­бя нацепит сверху, снаружи, сколько сможет. Не представ­ляешь даже, сколько он сможет. — Ортенбургбдт посмот­рел, что называется, выразительно и долго, как корова, на Ёжикова. — Это не всё. Он же умеет себя и так, и так вывер­нуть. В общем, будет в себя запихивать.

Какой пиздец. Жрать их, что ли?

Не только. — Ортенбургбдт опять хотел-было выдать значительный взгляд, но отчего-то вспомнил слово «Дялгзв» у Трифонова, вздрогнул, сознал боль в сердце или где-то там, во всяком случае, в груди, осёкся и наполовину подня­тый свой овцый фишкопуч отвёл в сторону, где в полиро­ванной дверце или просто бочине шкафа отразилось обрат­ное превращение уличного фонового снега в неровный, хо­лодный, бессмысленный дождь. — Не только этим ртом. У него ещё на всём теле рты тоже, откроет, и. Может и в раз­рез на теле. Потом, у него в полифонических колбах, кро­ме нормальных орденов, есть ещё поменьше. поменьше. поменьше. — Ортенбургбдт, повторяя, как гипнотизёр- дилетант, слово «поменьше», выпростал руку, сжал кулак, раскрыл два пальца, и с каждым повторением слова «по­меньше» 1) уменьшал расстояние между кончиками большо­го и указательного пальцев 2) поворачивал руку по часовой стрелке, как если бы выворачивал ухо или открывал дверь ключом, но 3) ещё сгибал короткими рывками руку в локте, приближая воображаемое «поменьше» между пальцами всё ближе к лицу, к тому же фокусируя оставшийся вполне ов- цым фишкопуч на сокращающемся отрезке условной пусто­ты ордена 4) говорил всё более тонким и высоким голосом, приближаясь к фальцету или писку, что звучало ёрнически, нелепо 5) чуть наклонялся вперёд. Моль пролетела перед лицом Ёжикова, он сделал резкое движение рукой, будто ло­вит моль. Вдруг оба сознали, что делают странные жесты. Возникла неловкая пауза.

— Насколько меньше? — сказал Ёжиков ещё до того, как пауза закончилась. Ортенбургбдт подождал, пока не закон­чилась пауза, досадуя на нечуткий Ёжиков дух. Он ответил на вопрос Ёжикова. Ёжиков вышел из кабинета начальника и присел на диван в фойе, обдумывая услышанное. Значит, Жуков перед прошлым интервью запихивал себе ордена в жопу, жрал их, засовывал в порезы, потом, размешав малень­кие орденки в молоке, пил его столько, что Таррару хватило бы запить обед Двадцати Восьми Панфиловцев, потом ещё ширялся мутной взвесью, и в конце концов лопнул. Не взо­рвался, конечно, обдав Джазова брызгами и ошмётками (Ёжиков захихикал), даже не развалился на куски, но лопнул, медленно треснул, может быть, это даже страшнее? Во вся­ком случае, взорвался — страшно, да, но и смешно. А если с глухим, едва различимым, нет, таким, негромким, неявным, но вполне себе различимым, даже и ощутимым, тяжёлым, и, главное, необычным, ни на что непохожим, неожиданным и не сразу который распознаешь — ставящим в тупик, вопро­сительным звуком, со сдавленным звуком — весь сдвинулся, повернулся — раскрылся, и вывалилось изнутри — что? Плавник? Акулья печень? Жёваная магнитофонная плёнка? Рак?.. И вот сжимая диктофон. Два посеребрённых микро­фона торчали из него, улавливая ритмы несуществующей действительности.

Раскинула карты, нагадала несчастье — смерть — в се­мье.

Когда вы поняли, что ХТС — это Волк-машина?

Сегодня. Сегодня рано утром в душе. Я каждое утро принимаю душ. Контрастный. Бодрит. И зарядку делаю. У меня, вот, гантели. О чём мы говорили?

Вы написали, что Разделение.

Да, но я не имею Волк-машину! В виду. Я писал о раз­делении и рекомбинации в Сундуке, но я мыслил с акцентом на перестановку, накопление одних комбинаций и вымыва­ние других, я имел в виду, что части совершенно разделены, а не что некое целое делится Сундуком на части. Оно и не делится; Сундук, он имеет дело уже с условными элементами в их первоначальных ооотноошах.

Простите. В их перво. в чём?! — не верил Ёжиков ушам.

Помните полифоническую поговорку времён Двадцать Третьих чтений? Сколько вам было лет, когда. не помните?..

Какую?

Ооотнооши котов и лыккуропагжлпов птючковидных малоизучены. — Жуков закрыл глаза, застыл, будто укла­дывая что-то внутри себя. Затем открыл снова. Каждая из его седых ресниц была увешана, как веточка ёлки, пятью или шестью микроскопическими орденами. Ёжиков подумал, что могли чувствовать живущие в корнях ресниц паразитические черви

Сундук — не более общий случай, а более творческий. Он поможет выплыть сокрытым звукам жизни. А Волк- машина — аналогично — для текстов: создаёт новые смыслы текстам. Машина интерпретации. Машина обретения смысла в интерпретации.

Волк-машина, можно сказать, правит пургой.

Нет, она для этого недостаточно безумна, хаотична, она не производит ужас. Кроме того. это. как если. ска­зать, что некая виртуальная машина экономики правит жбы- хом. Только подобие одержимой личности может править жбыхом или пургой. Хотя, конечно. Не стоит переоцени­вать. Если вы не видите пурги. Не видишь пурги?

Не вижу.

А я — вижу, — сказал Жуков. — Я понял, что дух у них один и тот же, и зря я так искал Хорошо Темперирован­ный Сундук. В этом мире по-настоящему интересна не пере­становка. Не это. перераспределение. а творчество. Но­вое. Разрыв.

А вы способны на. — выдохнул Ёжиков.

Нет, когда приходит смерть, ты уж умри, как чело­век, — сказал Жуков.

Что? — удивился Ёжиков.

Трус! Надо было застрелиться, — сказал Жуков.

Ёжиков вернулся к начальству. Он заметил, что Женя что-

то искала в предбаннике. Она вышерстила жёлтые, истлев­шие бумаги на столе, выдвинула откуда-то ящик (звук этот вызвал в уме Ёжикова яркий образ пустыни: ветер, песок, хо­лодное в ярости солнце), заглянула, задвинула. Подождав мгновение, смерив Ёжикова взглядом, Женя опять выдвинула тот же самый ящик, и на этот раз из него достала книгу в се­ром переплёте.

Нашлась? — сказал Ёжиков.

Вы к Алексею Иванычу? — сказала Женя.