Лют - Дженнифер Торн

чтобы влиться в их компанию, или, по крайней мере, более активно проявлять ответные знаки внимания. Я не вполне понимала свою роль и положение на острове, не знала, к кому прибиться, да и новых друзей не заводила со времен колледжа. Я замыкалась в себе, а следовало бы расширить круг знакомств. Теперь-то уже поздно. Возможность была, но я ее упустила.

Лиз наливает из термоса в протянутую кружку Дженни. Все трое пьют чай. Интересно, о чем они говорят. Может, дружба позволяет им быть честными друг с другом и вслух произнести то, о чем наверняка думает каждая: доведется ли им снова обнять собственных детей?

Просто не верится, что они остались на Люте. Зато вполне верится, что детей отослали специально. День сегодня чудесный, словно с открытки, самый что ни на есть подходящий, чтобы шлепать босиком по воде, лазать по деревьям, трогать рачков в лужицах, оставшихся после прилива, и бросать камушки. В этот день матери должны быть вместе со своими отпрысками. Долг этих женщин – перед детьми, перед живыми людьми, которых они произвели на свет, а не перед клочком суши, выглядывающим из канала.

Я поднимаюсь по склону вслед за Мэтью – мамочек отсюда уже не видно – и стараюсь успокоить себя, представляя, как их дети снова играют на здешнем пляже, но вместо этого перед глазами вдруг встает та фотокарточка с подписью «Хью, Мэтти и Энди идут в п. кл.». Трое мальчишек с широкими, лучистыми улыбками.

– В детстве вы дружили с Хью? – Как только я задаю этот вопрос, горло сводит спазмом. Мэтью никак не реагирует. Заполняю тишину натужным смехом. – Я просто видела фото, вот и все. Рука об руку, первый класс, школьная форма… А этот мальчик, Энди, – он, наверное, куда-то переехал? – А что, может, и так. Может, это другой Энди, не тот, который похоронен на церковном кладбище. Развевающиеся на ветру волосы лезут в лицо, я закладываю их за ухо. – Хью всячески уходит от ответа, и меня это огорчает. Поэтому я вас и спрашиваю.

По взгляду Мэтью мне ясно, насколько неуместным он считает этот разговор, и да, ладно, тут я с ним соглашусь. Я только что призналась, что в моем браке присутствует проблема общения, как будто Мэтью – мой психолог и я жду от него совета. Джо права: я – бумажная салфетка, цветок на кустике вереска, гнущийся под ветром, а вовсе не человек.

Мне следует проявлять больше характера в отношениях с Хью. Когда он превращается в кусок льда, я всегда ретируюсь, на цыпочках отступаю туда, где теплее. Проявлять осторожность я умею хорошо. Играть по неписаным правилам Хью меня отчасти заставляет инстинкт самосохранения – поди знай, что из этого его личные установки, а что – культурная традиция. Я должна соответствовать этому браку, этой стране, этому острову, иначе от меня отвернутся, меня отвергнут. Или изгонят – извергнут. Я буду вынуждена вернуться домой, в то место, которое никогда не считала своим домом.

Я ненавижу ссоры, вот в чем все дело. Ненавижу это иррациональное ощущение, агрессию открытого конфликта. Ненавижу тот факт, что гнев делает меня чрезвычайно уязвимой. И это не нравственная чистота, а обыкновенная трусость.

Мэтью останавливается, и на секунду мне кажется, что он до такой степени раздражен моим вопросом, признанием и последовавшей неловкой паузой, что отказывается сделать еще хоть шаг в моей компании. Затем я вижу поднятые зеленые маркизы и пионы в веселеньких подоконных ящиках. Вижу в окне Джемму Смит – она наблюдает за нашим приближением. Светлые с проседью волосы стянуты в рыхлый пучок. Колени уже подгибаются, и только прижатые к стеклу ладони не дают ей упасть.

Надо помахать. Вскинуть руку – без улыбки, как первый знак беды. Прежде чем мое тело отзывается на мысль, Джемма кричит, обернувшись через плечо, и отшатывается от окна, закрыв лицо ладонями.

Она знает. В глаза мне будто кинули раскаленный песок, легкие окаменели. Я должна быть сильной, авторитетной – здесь это служит чем-то вроде болеутоляющего. Непроизвольно оглядываюсь на Мэтью. Он скупо улыбается. В его взгляде сочувствие, пожалуй, даже поддержка, однако поза говорит о том, что в дом вместе со мной он не войдет. Это моя работа.

Дверь открывается. Том, отец Эйвери, заполняет собой проем.

– Значит, она умерла? – очень громко говорит он. – Умерла, знаю.

Я начинаю плакать, он тоже. Том прислоняется спиной к двери, его жена жестом приглашает меня войти. Ее губы плотно сжаты, она молчит, боясь разрыдаться.

Домик у них небольшой, и, войдя в пеструю, заставленную мебелью гостиную, я сразу вспоминаю, что Смиты занимаются профессиональной фотосъемкой. На кофейном столике – стопки глянцевых фотокарточек, обычный бизнес: тупики, тюлени, радостно сияющий в лучах солнца маяк, остров Лют – неправдоподобная идиллия.

Джемма взмахом руки предлагает мне сесть на стул с высокой спинкой, стоящий у окна, сама же осторожно опускается на диван с обивкой винного цвета. Заслышав с кухни бормотание кипящего чайника, я цепенею. Они видели, что я к ним иду, знали, что это означает, и тем не менее первым делом поставили чайник, чтобы предложить мне чаю. Боже, какая обходительность.

Иду в сторону кухни. Том подхватывается.

Качаю головой.

– Прошу вас, позвольте мне. Ну вот. Интуиция.

Я никогда не была в этом доме, и сейчас мне одновременно привычно и странно брать на себя роль хозяйки, точно я вхожу в совершенно новый уголок собственного жилища. Я веду себя бесцеремонно, держусь так, словно хорошо знаю светлую, выложенную плиткой кухню Смитов, однако я чувствую: сейчас так надо. Простое действие, которое мне более чем по силам. Три кружки, три чайные пирамидки из жестяной банки, залить, подождать, вытащить, добавить молока – полагаю, они пьют без сахара, кто-то же приучил Эйвери к здоровому питанию, – аккуратно отнести две кружки в гостиную.

Эйвери. Здоровье. До конца этого дня мне еще не раз станет плохо, но только не здесь. Не перед лицом чужого, более страшного горя. Они забирают у меня кружки, молча сжимают в ладонях, дожидаясь, пока я принесу свою. На пороге гостиной делаю вдох, сажусь на предложенный стул.

Джемма шевелит губами. С усилием складывает слово, держит его во рту, затем поникает, точно оставляет все попытки заговорить. Муж кладет руку ей на плечо, его взгляд прикован к кружке, к пару. От прикосновения Тома Джемма закрывает глаза и сглатывает. Пробует снова:

– Ты знаешь, что такое может случиться. – Она произносит это с осторожностью канатоходца. – С той минуты, как они появляются на свет.

Ее лицо искажается, и я вижу то же,