Здесь, под северной звездою...(книга 2) - Линна Вяйнё

позор на их уже поросшие травой и будущие могилы, на память о них. Позор этим предателям, десять, раз позор промульгаторам. Пусть сгорают от стыда эти прихвостни Керенского, если хоть на самом дне их темной души еще осталось такое чувство, как стыд. Пусть торжествуют они сейчас, что им удалось еще раз попрать нашу законность. Но я слышу за их радостной возней нарастающий гул истории, в котором потонут их торжествующие крики. Что установлено верховным владыкой судеб, того не могут отменить их манифесты и их Керенский. Так говорит мне моя вера. Лишь голос отравленной плоти уверяет людей, будто измена и ложь могут иметь успех. Это ошибка. И те, чьи души сквозь очищенную телесную оболочку глядят на лучший мир, знают, что все обстоит иначе. Правда, и они еще далеки от истины, но все же настолько приблизились к ней, что видят ее яркий свет во мраке ночи непроглядной, скрывающей питающихся падалью.

Не часто жителям Пентинкулмы случалось видеть Халме таким взволнованным. Во время речи он все прикладывал руку к груди, потому что волнение вызывало у него боли в сердце. Впервые это случилось с ним в тот день забастовки, когда произошла драка. Но тогда он сгоряча не обратил внимания на боль. Люди слушали его молча, не проронив ни звука, и лишь когда он кончил, Аксели выступил вперед и спросил:

— Это правда?

— Конечно, правда. Нет... нет на них петли... Иудино племя.

— Сатана... столько-то веревки всегда найдется... Я думаю, в этой стране еще достаточно мужественных людей, чтоб вздернуть на сук мерзавцев... Долой промульгаторов! Социалисты не должны расходиться... Пусть останутся на месте... А если только посмеют уйти, найдется веревка и для них! Са-атана... для того их туда посылали мы, чтобы отстаивали интересы народа. Испроцедурились совсем, с русским царем договариваясь...

Еще долго слышались гневные выкрики. Толпа расходилась поздно ночью. Возле имения барина кто-то заорал:

— Мир хижинам, война дворцам, будьте вы прокляты!

Аксели возвращался из рабочего дома один, братья еще задержались там. Он шел, топая сильнее обычного, словно в ярости хотел растоптать дорогу. Он и всегда печатал шаг, размахивая левой рукой чуть шире, чем правой, которую держал немного впереди. Сейчас он махал рукой особенно рьяно, так что развевалась пола распахнутой куртки. Он так долго гремел на крыльце, что из горницы выглянула Элина.

— Я подумала, чего это ты так грохочешь.

— Грохочешь? Неужто мне на цыпочках ходить?

— Ну... на что же ты сердишься?

— Так. Чего ты тут караулишь? Иди спать.

Элина скрылась в горнице. Муж прошел в избу, и оттуда слышно было, как он, сердито хмыкая, стаскивал сапоги, а потом они с грохотом полетели в угол. Он вошел в горницу и молча стал раздеваться. Элина, лежа в постели, робко спросила:

— Что случилось?

Аксели повесил брюки на спинку стула и рывком сдернул рубаху, так что она затрещала по швам.

— Случилось... Такое случилось, что... скоро они опять затянут песню, которую всегда горланят на своих праздниках... «Разгорелся бой жестокий»... О господи!.. Поистине, брюхо этих чертовых бонз наполнить невозможно, хоть ты в них лопатой насыпай. Так, значит, надо вспороть это брюхо... На черта стараться наполнить бездонный мешок?.. Лучше уж разом...

Элина, пытаясь развеять его мрачное настроение, спросила сочувственным тоном:

— Что же они еще там устроили?

— Парламент распустили. Когда власть царя перешла к парламенту, а в нем большинство за рабочими, так это же все равно, что царская власть досталась рабочим. Но они пустились во все тяжкие, чтобы обойти народ, спелись с Керенским треклятым... Господи боже, поговорить бы с глазу на глаз с этими господами! Взять бы хорошенько за грудки да тряхнуть как следует...

Я думал, что раз уж царя свалили, так финские господа остались без опоры. Но, видно, им вполне подходят и Kepeнский со Стаховичем... Ну, пусть только наш чертов поп скажет мне хоть одно поперечное слово — я ему так врежу в самое рождество... Плевать, что он духовное лицо.

Говоря это, Аксели вертелся с боку на бок, то натягивая на себя летнее, из оческов, одеяло, то сталкивая его в ноги.

— Но разве они не проведут новые выборы, как прежде бывало?

— Проведут, конечно, и выборы... Но много зависит от того, каким манером эти выборы провести... Так что наше большинство мы можем теперь легко потерять. Думаешь, они не смогут опять устроить какую-нибудь новую каверзу, если бы мы получили большинство? Нет, я даже не пойду голосовать... Единственный и лучший выход — рубить с плеча.

Они не спали почти всю ночь, потому что не так-то легко унять клокочущее сердце. Элина пыталась успокаивать, искала какой-то выход, но ее неосведомленность была просто невыносима и Аксели раздраженно отмахивался от ее утешений. Но мало-помалу он перестал вертеться. И когда утро несмело заглянуло в горницу, он наконец заснул.

II

Забастовка кончилась, но пастор продолжал работать в поле. Он находил, что работа благоприятно сказывается на его физическом и душевном состоянии, И теперь он часто занимался каким-нибудь посильным трудом. С Аксели он старался не встречаться. Тягостное чувство настороженности при встречах с этим человеком портили пастору все удовольствие от работы.

Пастор работал очень старательно, так что пот лился с него ручьями. После этого он ощущал прилив сил. Он окреп физически и духовно. Свойственная ему нерешительность исчезала вместе с лишним жирком, и весь он стал словно более упругим, собранным.

Придя с работы и умывшись, он прохаживался по комнате, выпячивая грудь и делая вольные движения руками, как атлеты, которых он видел как-то в кино.

В столовой с давних времен стояли мягкие кожаные стулья, и пастор теперь с удовольствием брал стул за спинку и поднимал одной рукой, чтобы подвинуть стул к столу. Читая газеты, он вдруг восклицал с особенным интересом:

— Так, значит, Ханнес Колехмайнен!..

Это в какой-то степени заглушало никогда не покидавшее его гнетущее чувство тревоги.

Хотя забастовки в окрестностях окончились и стало спокойнее, но в других местах страны они еще продолжались. Более того, угроза новой забастовки и здесь все еще висела в воздухе. Трудно было думать лишь о будничных делах, когда вся страна — до последней деревушки— горячо переживала события государственной важности. Газеты, слухи и заезжие люди приносили новости, разжигавшие воображение и понуждавшие занять какую-то определенную позицию. Порой пастор чувствовал усталость от этих беспокойных дум, и в такие дни физическая работа