Разговор со своими - Татьяна Александровна Правдина

русским пьесам, собрал и до конца дней собирал коллекцию самых разных старинных русских предметов; среди них помню топорик, которым, как доказывали какие-то бумаги, Петр I закладывал Петербург.

Ресторан был не только, как я уже сказала, как бы клубом российской эмигрантской художественной интеллигенции, но привлекал и коренных, даже именитых, французов – у Доминика мирились Ив Монтан и Симона Синьоре после его загула в Америке с Мэрилин Монро…

Все приезжавшие в Париж гастролеры из России (тогда СССР) были обихожены Домиником – и рецензиями, и обедами в ресторане. Принимая чету Образцовых и Гердта, влюбился в Зяму, и они задружили по-настоящему – созванивались, переписывались. С оказией я посылала брусничное варенье к индейке на Рождество, а послав однажды варенье из лесной земляники, получила в ответ стихи (по-французски и по-русски) по этому поводу.

Доминик (в центре) с сестрой Зиной после вручения Ордена Почетного Легиона

В 1982 году сестра Лёли – Нина, жившая в Ленинграде, стала слаба и не смогла, как было до этого, из своей коммуналки по ехать на месяц в Париж. Поэтому Лёля, отбросив все страхи жены Ольги («нельзя ехать, КГБ не выпустит обратно!»), понимая перемены (82-й год!), решил сам прилететь в Ленинград и позвонил нам с просьбой приехать, чтобы «наконец познакомиться с Таней».

Приехали утром с поезда в «Европейскую», вместе завтракали, после второй чашки кофе Лев Адольфович сказал: «Зовешь меня Лёлей и на ты», а узнав, что я не была в Париже, закричал не допускающим возражений голосом, что необходимо осуществить это немедленно, «пока я жив». Вернувшись домой, по-моему, первое, что он сделал, – оформил и выслал нам с Зямой приглашение.

К этому времени Зяма в апреле восемьдесят второго года попрощался с театром Образцова – в который пришел ещё на костылях после войны и провел в нем тридцать шесть лет. Идея примкнуть к кукольному театру зародилась в нем, когда он лежал в гипсе после ранения в госпитале в Новосибирске, куда приехал с гастролями театр Образцова. Лёжа на носилках недалеко от сцены, он, как рассказывал нам, «больше смотрел на ширму, чем на актеров», думая о том, что за ней не видно, каков актер. Что он не останется «целеньким», он понимал, а без театра жизни себе не представлял.

Слава Богу, а скорее благодаря необыкновенной, конечно же, от Бога, доктору Ксении Максимилиановне Винцентини, которая, несмотря на решение консилиума (уже в Москве, в Боткинской больнице, где был госпиталь), после десяти операций, из-за остеопороза – не удачных, делать ампутацию, шепнула Зяме, перед тем как давать наркоз: «Попробую вдоль». И – удача! Хромая, короче на восемь сантиметров, но своя, не протез. Пластичный от природы Гердт делал на каблук левого ботинка набойку в четыре сантиметра, ходил без палки, даже танцевал, был элегантен, но, конечно же, уставал и, когда не было чужих, мог, спускаясь по лестнице, (что труднее), слегка матерясь, сказать: «Надоело!»

Даже расставшись с кукольным театром, Зяма продолжал его очень высоко ставить, говоря о неограниченных возможностях в нем. Сам он стал замечательным кукольником, это отдельное умение – сделать куклу не только говорящей твоим голосом, но и продолжением твоего тела… Я помню, как по мне побежали мурашки, когда, сидя на балконе в театре в Каире, я переводила на арабский в микрофон «Волшебную лампу Алладдина» и сверху увидела, как в зависимости от интонации меняется выражение лица куклы Алладдина. Гердта, ведущего куклу, мне видно не было, вероятно, именно такое лицо было и у него.

Он считал, что сыграть можно любым предметом, любую драматургию (помните: мама, папа, дочка, жених, все – зонтики, французы!). Считал Сергея Владимировича Образцова очень большим талантом и очень огорчался, что тот после ухода из жизни тех, с кем он создавал театр, постепенно превращался из Художника в «Хозяина» (так его звали все в театре). Стали возникать разногласия по «художественной линии»: Сергей Владимирович был абсурдно тщеславен и, будучи уже очень знаменитым и пользующимся заслуженной славой, с трудом и ревностью относился к чужому успеху.

Смешное воспоминание: в «Необыкновенном концерте» финальные поклоны поставлены так – появляются руки артистов, потом их лица, потом каждый артист со своей куклой проходит с поклоном по сцене и последний – один, с «конферансье» – Гердт.

Публика (особенно за границей) взрывается – этот персонаж целый вечер разговаривал с ней на её языке. Аплодисменты, крики благодарности… Все работники собирались за кулисами: «Долго ли выдержит, стоя в кулисе, Хозяин?» Недолго. Вполне доброжелательно хохоча, все расходились: ну, такая слабость…

3яма к этому времени тоже стал «знаменитым»: был всеми любимый закадровый текст и «тембр» в кино, «Фокусник», «Телёнок» и другие фильмы. И вместо того чтобы радоваться наличию у себя в театре такого артиста, которому билетёры говорят: «Ой, Зиновий Ефимович, когда Вы играете, публика как живая!» (кукольный же театр!), – Образцов раздражался и однажды сказал в Министерстве культуры: «Или я, или он». Зяма попросил листок бумаги, тут же написал заявление и стал «свободным художником». Как оказалось, не только к моей радости, но и на пользу, так сказать, «российскому искусству». Он вышел на «человеческую» сцену и сделал несколько, по общему мнению, значительных работ в театре («Костюмер»), кино и телеспектаклях («Кузен Понс», «Я – Фейербах», Арье Лейб в «Биндюжнике» и пр.).

Так вот, получив приглашение от Доминика, мы сдали все документы (анкеты, характеристики – заверенные райкомами партии, – хотя и Зяма, и я беспартийные) в ОВИР. И поскольку мы оба, особенно Гердт, уже много выезжали за границу, то спокойно ждали. И вдруг – отказ в выезде (причины объяснять не считали нужным)! Стали размышлять: кто над нами, вернее над Зямой, главный начальник? По логике самый высший – министр культуры. В это время – Демичев. Записался на прием. Назначили время, но тут умер Брежнев, все отложилось. Потом, очень любезно, предупредили за два дня. Министр принял Зяму необыкновенно приветливо, вызвал помощника с бумагами, и выяснилось, что на Зяму в ОВИР из театра (после того, как там же выдали характеристику) вслед послали донос, в котором было сказано, что Гердт «непредсказуем и без сопровождения отпущен быть не должен» (это после более двадцати с лишним выездов)! На бумаге была даже подпись: Миклишанский Михаил Ефимович – директор театра. Надеюсь, что Сергей Владимирович об этой бумаге не знал, думаю, он бы её не допустил… К чести министра, он возмутился, и через несколько дней нам был звонок из ОВИРа