Стеклянные дома - Франческа Рис

ему несколько месяцев назад написала, но он мне так и не ответил. Я уж думала, интересно, получил ли он вообще мое письмо…

Ния посмотрела на нее изумленно. Склонила голову набок.

– Йестину? Вы пытались связаться с Йестином?

– Ну да. По поводу одного проекта, над которым я работаю. Собираю информацию.

– Понятно, – проговорила Ния, с сомнением растягивая гласные. – Ну, в общем. Я же говорю, он сейчас не больно-то в форме, так что даже не знаю, чем он сможет вам помочь. Вот кто вам действительно нужен, так это Гет. Он будет жутко рад, если вы напишете. Просто эсэмэску пошлите. Он с ума сойдет от счастья, это точно.

– Конечно. Гет.

– А я здесь каждую среду, – продолжала трещать Ния. – Мы тут волонтерим, в лавке, – на общественных началах ее открыли. Можете тоже записаться, если хотите. Дать вам анкету?

Олуэн написала свое имя и выдуманный номер мобильного телефона и, когда вышла из магазина, поклялась больше никогда сюда не возвращаться.

* * *

В тот день, вернувшись в Ти Гвидр, она выкурила свою ежедневную сигарету часов на пять раньше, чем обычно. Поставила пластинку Grace, легла на пол и закрыла глаза. Попыталась вспомнить – именно вспомнить, а не убедить себя в том, что вспоминает, – каким был Гетин на слух. Как ощущался вес его тела. Какой была на ощупь его кожа. Каким он был на вкус. Как ощущался внутри нее – как они подходили друг к другу. Когда находишься с кем-то в отношениях, нелегко вспоминать, каково это было – спать с другими. Два года назад, когда они снимали в Румынии, Олуэн переспала с первым помощником режиссера. Когда они в первый раз поцеловались, его язык был так непохож на язык Джеймса, что пришлось бороться с секундным приступом отвращения. Сейчас, пытаясь пережить заново этот момент (как он подвел ее к стене в номере отеля, каким ощущался на коже ковер, как царапала бедра его щетина), она могла воспринимать это лишь с позиции стороннего наблюдателя. Олуэн выпустила тонкую струйку дыма и снова сосредоточилась на попытках почувствовать Гетина. Но она и в самом деле больше совсем его не знала.

От сигареты голова стала легкой и пустой, и все тело постепенно приобретало приятную иллюзорность. Она вспомнила тот день, когда они поехали в Сноудонию и прошли пешком от Бетуса до Ллин-Парка. Видимо, это был 1998 год, потому что главным хитом была песня Шер «Believe»[55] – ее постоянно крутили по радио, и Гет очень ее полюбил. Он всякий раз включал ее на полную громкость и самозабвенно подпевал; сидя рядом с ним в машине, Олуэн чувствовала себя как в самодельном динамике из консервной банки, который с грохотом несется по деревенским дорогам. Гет всегда гонял очень быстро, а когда музыка играла громко, гнал еще быстрее, но Олуэн была такой молодой и такой глупой, что все это приводило ее в восторг. Иногда она даже думала, что Моррисси прав и из всех возможных способов умереть такая смерть – рядом с Гетом – и в самом деле была бы вполне восхитительной. Смерть тогда еще не была реальной. Олуэн тогда еще не знала никого, кто бы умер.

Вот что она точно запомнила очень отчетливо о том дне, так это старый рудник. Рудники находились глубоко в лесу – там, где свет был сине-зеленым и едва различимым, а в бодрящем воздухе отзывался шум воды, бегущей по камням.

– Смотри, тут вход на старый свинцовый рудник, – сказал ей Гет. – Свинцовый или цинковый, вон там.

Он указал на крошечную арку в поверхности скалы, перегороженную железной решеткой со старым ржавым замком. Высотой арка была от силы пять футов, в такую взрослый человек едва протиснется. Олуэн поежилась.

– Когда они перестали работать? – спросила она в надежде, что это было очень давно, когда люди были меньше ростом, как в тех гробницах в соборе Святого Давида, куда ее возили в детстве.

Гет пожал плечами:

– В начале века? В двадцатых годах? Тут такие по всему лесу встречаются.

Когда они подошли к темному провалу поближе, Олуэн немного мутило. Было противно, но уж очень соблазнительной казалась возможность заглянуть в невообразимое и такое недавнее прошлое. Она вспомнила стихотворение Роналда Стюарта Томаса, которое они проходили в школе, о том, что Уэльс – страна без будущего и без настоящего, с одним лишь прошлым. Температура тут, у входа, оказалась намного ниже. Воздух был абсолютно сухим, в нем пахло металлом и древностью. Под ногами бежала вода цвета ржавчины. Лишайник был зеленее обычного и будто светился изнутри. Олуэн казалось, она слышит шаги шахтеров, пробирающихся сквозь мокрые и черные внутренности земли.

Когда она в последний раз видела Гетина, было четыре утра. В преддверии Рождества погода стояла из тех, когда конденсат на окнах Тауэлвана с их одинарными стеклами замерзал. Олуэн лежала на спине на своей старой односпальной кровати, поверх покрывала, она была голой и уже начинала слегка замерзать – он встал, подобрал с пола свою одежду и прижал ее комком к груди.

– Что ты делаешь? – Между ними произошло что-то, она не поняла, что именно.

– Ну не голым же мне домой ехать, правда?

Олуэн села.

– Ты едешь домой? Сейчас?

Гет смотрел на плинтус; он нагнулся, чтобы натянуть трусы.

– Ага. Завтра дела.

– Дела под Рождество?

– Угу.

– Гетин, не дури. Иди сюда.

Он стоял на одной ноге, чтобы сунуть вторую в носок. Нахмурился.

– Нет, серьезно. Не обижайся, просто… Надо мне отсюда, типа, убираться. Не хотелось бы напороться на твоих отца с матерью, правда же?

Олуэн ошарашенно вытаращила глаза.

– Почему? Мама и папа тебя обожают.

– Ну да, – он подхватил джинсы. – Ну ты тогда им привет передавай, окей?

Она смотрела на него не моргая.

– Гет, что происходит? Я что-то сделала не так?

На секунду лицо его исказилось болью.

– Нет, – быстро ответил он. – Конечно, нет. Ты ничего не делала.

– Тогда почему ты на меня не смотришь?

Он никак не мог справиться с пуговицами.

– Черт бы тебя. – Он закрыл глаза и, когда открыл, посмотрел прямо на Олуэн. – Ну вот, я на тебя смотрю, видишь?

– Гет.

– Слушай. Я обещал маме, что приеду к ней пораньше. Везу ее завтра к тетушке Мейнир. Я тебе позвоню, хорошо?

– Я здесь до двадцать девятого, – сказала она.

– Отлично.

Гет посмотрел на дверь, потом шагнул к Олуэн и поцеловал ее в лоб. Когда он ушел, она уставилась в потолок. Нащупала на тумбочке плеер, пролистала до седьмого трека на альбоме (это был тот же самый альбом, который она слушала теперь, почти пятнадцать лет спустя) и позволила слезам свободно течь по щекам – позже она станет с осуждением описывать эти слезы