Чужое имя. Тайна королевского приюта для детей - Джастин Коуэн

из контекста, но она проливает свет на воспитание моей матери и то, что с ней происходило, хотя тогда ее прошлое оставалось для меня тайной.

– Это было во время войны с Германией. Если ты заболевала, то должна была оставаться в лечебнице, изолированной от всех остальных. Когда срабатывали сирены, все отправлялись в убежище… кроме меня. Они оставляли меня в лечебнице, совсем одну.

Когда мать рассказывала мне это, ее взгляд не отрывался от дороги, и остаток пути до дома мы проехали в молчании.

Будучи маленькой девочкой, я не вполне понимала смысл ее слов, но, когда я корпела над страницами материнской рукописи и изучала военную историю госпиталя, они вернулись ко мне со всей яркостью и силой. Я вспомнила историю лечения больных в ранние годы существования госпиталя: политику изоляции больных детей любой ценой. Я посетила бывшую лечебницу в Беркхамстеде, прогулялась по длинным коридорам мимо классных комнат и спален и вниз по лестнице на кухню, как раз над тем местом, где раньше располагались бомбоубежища. Если бы что-то случилась с моей матерью, пока она была в лечебнице, никто бы не смог помочь ей. Если бы она кричала, то ее голос эхом отозвался бы в пустых коридорах и остался неуслышанным.

Десятилетия спустя моей матери снились кошмары, когда сирена воздушной тревоги, воющая в ночи, вернула ее в ужасающие моменты детства.

У меня имелись собственные кошмары.

Когда я была ребенком, они всегда были одинаковыми: ощущение падения, когда мое тело погружалось в кровать, голова тяжело вжималась в подушку. Потом дно разверзалось, и я низвергалась в бездну. С годами ощущение падения сменилось чем-то более зловещим. Я видела только черноту, всепоглощающую тьму. Я кричала, но никто меня не слышал.

Я всегда полагала, что ощущение крика существует только в моем сознании, но после того, как мы с Патриком поженились, я обнаружила нечто обратное. «Дорогая, тебе приснился кошмар», – говорил Патрик, мягко расталкивая меня. Я кричала, хотя и сквозь сомкнутые губы. Он описывал эти звуки, как будто я делала что-то прямо из фильма ужасов: издавала душераздирающие вопли, которые просачивались через наглухо зашитый рот.

В ходе исследований о прошлом моей матери я наткнулась на статью в психиатрическом журнале о человеке, чьи кошмары о Холокосте заставляли его кричать по ночам. Но дело в том, что он не имел отношения к Холокосту. Он был сыном человека, который выжил в Холокосте. Я была увлечена этим феноменом, известным в клинической литературе как «эпигенетическая передача травматического опыта». В статье речь шла об исследованиях, предполагавших, что травма может оказать химическое воздействие на хромосомы человека – биологическую память, которая передается из поколения в поколение[72]. Теория спорная, а ее доказательства в лучшем случае косвенные. Но у того же исследователя есть другая теория, или интерпретация, которая нашла отклик во мне: выжившие после Холокоста проецируют свои травматические чувства и тревоги, а ребенок становится «резервуаром» для подавленного горя представителей старшего поколения.

Так или иначе, независимо от того, состоялась ли передача болезненного опыта через хромосомы или во времена моего трудного детства в родительском доме, исследования на эту тему укрепили мое предыдущее ощущение, что психологические недуги нашей семьи не поддаются простому описанию. Что бы ни рыскало в темноте, будь то психический синяк или открытая рана, оно было достаточно реальным, чтобы вызывать мои ночные крики из фильма ужасов.

Нечто еще пришло мне на ум, когда я размышляла над словами своей матери в ее рукописи:

Лишь на третий год появились розги и ремни, начались словесные издевательства и заключения, мощно поддержанные царством террора мисс Вудворд, учительницы гимнастики.

До этого фрагменты головоломки не складывались у меня в голове.

Хотя в детстве Дороти подвергалась жестокому обращению, настоящий ужас ей пришлось пережить лишь на третий год жизни в госпитале. Согласно моей хронологии, это было после начала войны… и после того, как Лена Уэстон попросила вернуть дочь под ее опеку.

Когда Лена писала это письмо, мою мать еще не избивали так жестоко, что синяки не сходили неделями. Ее не запирали в чулане на долгие часы и не бросали в бассейн, насильно удерживая под водой с помощью шеста. Ее не оставляли в пустой лечебнице во время блицкрига. Год за годом администраторы писали Лене, что маленькая девочка чувствует себя «вполне хорошо». Но это была неправда. На самом деле маленькая девочка, которой предстояло стать моей матерью, была далека от безопасности, любви и заботы.

Вероятно, у Дороти еще оставалось время в тот критический период, когда Лена отправляла свои письменные запросы. Ущерб от разлуки в раннем детстве, скорее всего, был невозместимым, но я задавалась вопросом, могла ли наша совместная судьба измениться, если бы просьбы Лены не пропали втуне. Помню статью, на которую я наткнулась во время исследования операции «Дудочник»; статью о мальчике, которого эвакуировали в провинцию во время войны, под названием «Счастливые воспоминания военного эвакуанта из Шропшира». Когда мальчику было пять лет, его вывезли из города на ферму возле Шрусбери, всего лишь в нескольких милях от фермы Лены. Его зачислили в местную школу, и он проводил свободное время на ферме, собирая яйца или занимаясь дойкой коров. Для него буколическая атмосфера Шропшира, далекая от постоянных бомбежек и воздушных налетов, терроризировавших Лондон, была счастливой реальностью вместо далекой войны, о которой он лишь изредка слышал по радиоприемнику, работавшему на батарейках.

Что, если бы Лене вернули ее дочь? Как и тот мальчик, Дороти могла бы приехать в Шропшир. Она избежала бы ужасов войны и госпиталя и оказалась бы под опекой любящей матери.

Разумеется, этого не случилось. Но судьба иногда выдает сюрпризы, и война принесла Дороти надежду самым неожиданным образом – в виде улыбок и щедрости незнакомых людей.

13

Средства к существованию

Подобно кольцам на срезе ствола старого дуба, мое детство можно отмерять по еде, которую готовила моя мать. Ранние годы не давали намека на предстоящие события, и мой желудок регулярно наполнялся щедрыми порциями британской еды: толстыми ломтями тостов с мармеладом на завтрак, от сладости которых меня иногда воротило, или сардельками, золотисто-коричневыми после обжаривания на литой чугунной сковородке, подаваемыми с яйцом всмятку, вставленным в красивую резную подставку для яиц. «Аккуратно постучи ложечкой», – советовала мать, когда я осторожно снимала скорлупу с верхнего конца, чтобы зачерпнуть кремовый белок. Ланч был простым, но питательным: суп из консервированных сардин и хлеб с