Чужое солнце - Сара Райнер

– Я же не требую, чтобы ты их бросил, – пробормотала Кло и почувствовала, что ее глаза тоже наполнились слезами. Прежде чем она успела взять себя в руки, соленая влага потекла по ее щекам и закапала на колени.

– Ох, Кло! – снова сказал Джеймс, целуя ее. Это была, наверное, единственная вещь, способная заставить Кло чувствовать себя лучше, поэтому она поцеловала его в ответ, отгоняя печаль, растерянность и отчаяние.

– Мне очень жаль, Кло. – Он отвел в сторону ее челку, чтобы заглянуть в глаза.

– Мне тоже… – Она шмыгнула носом, и они снова поцеловались, на этот раз откинувшись на покрывало. Слезы еще не совсем высохли на ее глазах, когда Кло неожиданно хихикнула.

– Я думаю, мы просто перебрали новых впечатлений, – сказала она.

– А еще этот перелет…

– И смена часовых поясов! – Джеймс снова начал целовать ее, на этот раз более жадно, словно мысль о возможном расставании была для него непереносима. В какой-то момент волна его страсти подняла на своем гребне и ее – подняла, закружила, и в тот же миг и прошлое, и будущее потеряли всякое значение. Не осталось ни Натана, ни Мэгги, ни самой Кло – осталось только предвкушение того, что должно было произойти. И оно произошло… Они снова занимались любовью, занимались медленно, не спеша, и Кло невольно вспомнила вид, открывшийся ей со смотровой площадки на крыше Эмпайр-стейт-билдинг – вспомнила огромный город и крошечные фигурки людей, которые сновали далеко внизу или сидели по своим квартирам, и у каждого были своя собственная жизнь и своя судьба. А потом Кло подумала, что и они с Джеймсом тоже похожи на двух муравьев в огромной, равнодушной вселенной и что она не может остановить ход событий точно так же, как не может заставить Землю перестать вращаться.

Что будет, то будет, решила она, чувствуя, как он плавно скользит где-то глубоко внутри ее, и казалось, этому неторопливому, нежному, бесконечно приятному движению не будет конца.

На следующий день Мэгги отвезла Натана к Фрэн, чтобы он поиграл с Дэном, а сама села в поезд и отправилась в Лондон, чтобы встретиться в галерее Тейта с Джин. Как и следовало ожидать, подруга уже ждала ее на ступенях музея, от нечего делать разглядывая ползущие по Темзе пароходики и буксиры.

– А-а… привет! – Джин сдвинула на лоб солнечные очки и поцеловалась с Мэгги, не прикасаясь, впрочем, к ней губами. – Как дела?

– Как будто ничего, – ответила Мэгги, входя вслед за Джин в вестибюль, где находилась билетная касса. – А что?

– А то, что, когда мы приезжали к вам в гости, твой Джеймс вел себя как последняя задница.

Мэгги невольно вспыхнула: Джин по обыкновению не стеснялась в выражениях. И что это ей вздумалось ворошить столь давние события? Вечеринка, на которой Джеми во всеуслышание заявил, что больше не хочет иметь детей, состоялась уже несколько недель назад, и если для самой Мэгги вопрос оставался актуальным, то для Джин… Да какое ей дело, в конце-то концов?!

– Да нет, теперь все в порядке. В полном! – быстро сказала Мэгги, пристраиваясь в конец очереди. – Кстати, вчера вечером Джеми звонил из Нью-Йорка и сказал, что купил мне какой-то подарок.

– Как это мило с его стороны. – Джин слегка толкнула ее локтем под ребра. – Говоришь, у вас все в порядке? Значит, у Натана скоро появится младший братик или сестричка?

– С чего ты взяла? – простодушно удивилась Мэгги.

– С того, что в последние дни перед отъездом в Нью-Йорк у твоего Джеймса был очень довольный вид. Ну точь-в-точь как у кота, который дорвался до сметаны. Я как его увидела, так сразу подумала, что вы небось каждую ночь трахаетесь так, что пыль столбом. Раньше я считала, что это заметно только по женщинам, но Джеми опроверг эту точку зрения.

– Мы… в общем, ты права. Более или менее… – Мэгги была слишком смущена, чтобы возражать. Странно, что мне Джеми кажется точно таким же, как всегда, подумала она. Я бы даже сказала, что в последнее время он выглядит еще более измотанным. Но, быть может, перед коллегами Джеми нарочно старается держаться бодрячком – как-никак у него теперь новая, ответственная работа, и ему наверняка не хочется, чтобы кто-то вообразил, будто он с ней не справляется.

– На будущей неделе я тоже лечу в Нью-Йорк на конференцию, – заявила Джин. – И как только я увижу там твоего Джеми, обязательно скажу ему, чтобы он непременно довел это дело до конца. Все-таки он у тебя молодец: спрятал свой эгоизм поглубже и занялся тем, что важнее для семьи. И имей в виду, Мэгги Слейтер: в этот раз я обязательно должна быть крестной вашего ребенка.

– Разумеется… Да, конечно. Мне и в голову бы не пришло позвать кого-нибудь другого.

Переходя из зала в зал и разглядывая выставленные там картины, Мэгги неожиданно почувствовала глубокое волнение. Когда-то Алекс часто повторял, что она очень похожа на Вирджинию Вульф, только светловолосую и более красивую, а в галерее Тейта как раз экспонировался непревзойденный по своей выразительности портрет сестры писательницы Ванессы Белл, на котором эта молодая женщина выглядела одновременно и стойкой, и легко уязвимой. Портрет кисти Дункана Гранта был подписан цитатой из письма самой Вирджинии. «…Душа, отданная созерцанию и самоконтролю. Важнейшей ее чертой были решительность и самообладание».

Джин подошла к Мэгги и, встав сзади, тоже бросила взгляд на портрет.

– На этом портрете Ванесса очень похожа на тебя, – сказала она.

Не зная, что ответить, Мэгги молча кивнула и перешла к серии эскизов того же Дункана Гранта, на которых были изображены главным образом обнаженные мужчины. Сильные, свободные мазки, которыми художник изображал мускулистые, стройные тела, яснее ясного говорили о том, что в жизни он предпочитал мужчин, и тем не менее Мэгги точно знала, что Грант и Ванесса были любовниками. Должно быть, его бисексуальность стала проклятьем Ванессы, подумала она, и все же молодая художница очень тосковала по своему ветреному другу и тянулась к нему, даже будучи замужем за Клайвом Беллом.

Какой же это был странный любовный треугольник: Дункан, Ванесса и Клайв, – в который раз поразилась Мэгги. А если учесть, что у Ванессы были дети от обоих мужчин, то… В некоторых книгах утверждалось, что дочь Ванессы и Дункана узнала, кто ее настоящий отец, не раньше, чем ей исполнилось семнадцать, и это казалось Мэгги противоестественным и странным. Впрочем, насколько она знала, блумсберийцы[14] так основательно запутались в дружеских, любовных и семейных связях, что разобраться в них было затруднительно даже им самим. И пусть члены кружка создавали выдающиеся литературные произведения и писали замечательные картины, Мэгги никак не могла взять в толк, как можно было настолько увлечься идеями творческой и социальной свободы, чтобы совершенно не думать о собственных детях, об их счастье и благополучии.