Ничего святого - Степан Алексеевич Суздальцев

муж, выходит на бой против полубога. Он знает, что проиграет, но всё равно идёт, потому что так правильно. И именно поэтому он герой.

Настя удовлетворённо кивнула. Я хотел спросить, что она думает на сей счёт, но понимал, что она согласна. Тогда я спросил иначе:

– Теперь твоя очередь: Брисеида или Андромаха?

– Неожиданно! – рассмеялась Настя, и огненная прядь её чёлки скользнула по тонкой мраморной шее – до того изящной, что не оставалось никаких сомнений: это произведение искусства создано не древнегреческими скульпторами. – Ну, раз ты спросил: Пенелопа. – В её глазах сверкнуло солнце, словно бы в них отразилась её причёска. – А если выбирать из предложенных вариантов, то Андромаха. Она любит своего мужа, боится за него и переживает. Ей страшно, что будет, если Гектор погибнет, она понимает, что отвага троянцев держится на его подвигах, и, прощаясь с ним, она знает, что он погибнет. Но она слишком уважает его, чтобы отговорить. Мне кажется, это высшая степень любви – дать ему быть самим собой, пускай даже и потерять его, вместо того чтобы быть с ним и заставлять делать то, что ему несвойственно.

– Никогда не задумывался над этим, – произнёс я, немало восхищённый её речью. Она кивнула, польщённая – не моими словами, но тем, что было сокрыто в них.

– Надо сказать, я тоже никогда об этом не задумывалась, – призналась она, сверкая обворожительной улыбкой. – Меня всегда привлекали древнегреческие герои. Но героини на их фоне казались какими-то плоскими с психологической точки зрения. Певцы древних лет не уделяли женщинам такого внимания.

– Возможно, по той лишь причине, что сами были мужчинами, – предположил я.

– Так или иначе, мне только сейчас пришло в голову, на какое пожертвование идёт Андромаха из любви к мужу.

Я был восхищён её образом мысли, её речью и тем, как она говорила. Разговор продолжался и продолжался очень долго, как если бы речь шла о ручье, который впадает в Клязьму, которая впадает в Оку, которая впадает в Волгу, которая впадает в Каспийское море. Так и наш разговор, сперва неспешный и непринуждённый, становился всё шире, всё глубже, более громким и разнообразным.

В какой-то момент у меня зазвонил телефон. Я не стал подходить, подумав, что это может оказаться мама. За окном давно стемнело, но дни клонились к закату, и я не придал этому значения.

– Нам, наверно, надо собираться, – предложила Настя.

– А… да… наверно, – скомканно отвечал я. С одной стороны, я не хотел прекращать разговор, а с другой, надо мной довлела угроза получить пиздюлей за позднее возвращение. – Надо, видимо, попросить счёт.

За всё время мы заказали только по чашке кофе: примерно через полчаса после начала разговора я совершенно о нём забыл.

– Нет необходимости, – сказала Настя. – Мы уже рассчитались.

Я удивился: ведь единственный раз, когда я отходил – был в самом начале. Но, видимо, тогда всё и произошло.

Мы неспешно вышли из кафе. Телефон снова зазвонил. Я сбросил звонок. Было одиннадцать часов вечера. Отключив телефон совсем, я ободряюще улыбнулся Насте. Она ничего не сказала, но улыбнулась в ответ.

– Мы так долго сидели, что, возможно, нам имеет смысл прогуляться немного.

– Я не против, – сказала она. – Но если тебе нужно ехать, мы можем прогуляться в следующий раз.

– Нельзя жить вечным «потом», – беззаботно ответил я.

Какая, по большому счёту разница, когда я вернусь? – думал я. – Я всё равно уже опоздал на два часа. Значит, мне всё равно прилетит сегодня вечером. Ну а если так, то зачем переживать и стремиться поскорее вернуться домой? Возможно, если я приеду сейчас, мама накажет меня не так сильно, чем если я приеду в час ночи. А с другой стороны…

Я посмотрел на Настю и представил себе перспективу провести в её обществе ещё час. Потом я подумал о ремне, который меня, вероятно, ждёт. И твёрдо решил, что оно того стоит.

Мы свернули на Покровку.

– Так здорово, что улица называется Покровка, – сказала Настя. – Она больше пятидесяти лет называлась улицей Чернышевского. И только после распада СССР ей вернули историческое название.

– Как и многим другим, – согласился я. – Тверская больше не улица Кой-кого, Большая Никитская – не Герцена, а Воздвиженка – не Калининский проспект. Я против переименований. Названия улиц хранят историю. К примеру, Кузнецкий мост или Охотный ряд, – как много могут сказать эти слова против безликих и одинаковых названий в честь левосторонних писателей и революционных деятелей, чья историческая ценность мимолётна, как кленовая листва.

– Но при этом столь же безбожно переименовывать советские названия. К примеру, название метро Войковская должно таким и оставаться – оно было названо так изначально, – продолжила Настя. – И неважно, каким человеком был Войков. Вопрос ведь не в личности, а в историческом значении персоналии для того времени: в шестидесятых он был пролетарским героем. И значит, должен остаться в истории – хотя бы как станция на Замоскворецкой линии.

– Да, – горячо поддержал я. – Или, к примеру, Ленинский проспект. Почему нужно переименовывать самую длинную в Москве улицу, если она изначально носила это название?

– Так забавно, что ты вспомнил Ленинский, – теплота этих ничего вроде бы не значащих слов, моментально согрела меня.

– Это мой дом, – честно признался я.

– Правда?

– Да, я родился на улице Косыгина.

– Удивительно, – сказала Настя. – Я как раз там живу. Поедем вместе?

Разумеется, я не мог отказать себе в искушении проводить её до дома. Мы дошли по Маросейке до Китай-города и доехали до Ленинского проспекта. В ту пору волшебная развязка на Ленинском только была построена, и я впервые вошёл в этот лабиринт переходов в компании Насти.

Пока мы шли, я рассказывал ей обо всём на свете: о том, как гулял здесь, как мы каждое утро шли вместе с бабушкой в школу, как проказничал здесь с Юркой из четвёртого подъезда и как мы дрались вот тут с ребятами из других домов. Настя слушала, улыбалась и сияла, словно новогодняя ёлка. Мы подошли к дому моего детства, я подробно рассказал ей о самых знаменательных подвигах, совершённых тут.

– К сожалению, последние семь лет я тут не живу, – мрачно закончил я.

– Зато здесь живу я, – ободряюще ответила Настя. – И ты вполне можешь заехать как-нибудь в гости.

– Правда? – удивился я.

– Конечно.

– А твои родители не будут против?

– Никто не будет против: я живу одна, – улыбнулась она.

И здесь я внезапно почувствовал, как между нами разверзается пропасть. Мы подходили к её подъезду, – она жила в соседнем доме от моего. Всё шло так хорошо, как по маслу. Всё было так здорово, мы словно слились в едином порыве упоения общей беседой. Но в тот момент, когда действие уже подошло вплотную к своей комбинации, я чувствовал, что нас с ней разделяют тысячи миль восприятия этого мира.

Передо мной была не капризная девчонка, которая выражает свой протест короткой стрижкой огненных волос и не слушается родителей, – передо мной стояла молодая самостоятельная женщина, которая не коррелирует свою жизнь с чьими-то предрассудками и делает то, что хочет.

Красивая, огнегривая и свободная, она стояла передо мной, крутя на пальце кольцо с брелоком ключей от дома. Её сапфировые глаза пронизывали меня, вселяя безудержное желание обладать ей, быть её мужчиной, слиться с ней воедино и никогда не расставаться. Она спокойно стояла и ждала, когда я сделаю шаг в её сторону…

– Ну… – промямлил я. Она улыбалась, наслаждаясь моментом.

Всего один шаг отделял нас друг от друга.

Но совершенно некстати мне в голову лезли мысли: а вдруг это только моё ощущение? А вдруг не получится? А если я ей не подхожу? А если она не захочет быть со мной? Чёрт возьми, да я же всего-навсего школьник, который живёт с родителями и получает ремнём по жопе, когда приходит домой после девяти.

– Спасибо тебе за вечер, – пробурчал я. – Он был чудесен.

– Он до сих пор чудесен, – проговорила Настя, и звук её голоса, словно лёгкий ветерок в жаркий день, продолжал ласкать слух даже после того, как она всё сказала.

– Однажды мы встретимся