Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II - Мария Павловна Романова

была официальным событием; за столом говорили мало и сдержанно. После обеда королева Кристина недолго беседовала с присутствующими и уходила к себе, предоставив нам и своим детям развлекаться. Мы либо ходили на моторном катере вдоль побережья, либо играли в теннис в парке. Когда прием заканчивался, подавали машину, которая везла нас в Биарриц.

Хотя король и королева Испании не играли активной роли в жизни Биаррица, они придавали ей блеск издалека. Благотворительные балы, игры в поло и прочие светские мероприятия были пышнее и посещались охотнее благодаря надежде их встретить.

Когда сезон заканчивался, Биарриц менялся почти за один день и, лишаясь блеска, становился провинциальным и очаровательным. Самым приятным временем был апрель, когда океан и небо выглядели так, словно их только что подвергли основательной весенней уборке. Помню, как-то на Пасху я приехала туда выздоравливать после гриппа. Бары и рестораны были закрыты; улицы пустынны. Не слышно было гудения клаксонов, не видно выхлопных газов. Впервые за все годы, что я ездила в Биарриц, я могла подышать чистым морским воздухом.

Той же весной я познакомилась с особой, которой суждено было занять важное место в моем окружении. Благодаря ей начался новый этап моей жизни. После того, как я прожила несколько дней в отеле, одна моя приятельница пригласила меня к себе на виллу. В разговорах она часто упоминала одну молодую американку, чьи родственники более или менее постоянно жили в Биаррице. Девушка, о которой шла речь, должна была скоро приехать; моя хозяйка очень хотела, чтобы мы с нею познакомились.

Однажды утром в открытые ворота парка въехала высокая, стройная всадница на серой кобыле; на ней был твидовый костюм для верховой езды. Остановив лошадь на лужайке перед домом, всадница окликнула мою приятельницу. Ее встретили с радостью и пригласили войти. Девушка спешилась и бросила поводья конюху, который следовал за ней. Ее внешний вид настолько поразил меня, что через несколько мгновений я присоединилась к хозяйке и гостье в вестибюле. Я поняла, что передо мною не кто иная, как та американка, о которой я столько слышала.

После первой гармоничной картины, какую она явила в парке, больше всего при встрече мне понравился ее теплый, низкий голос и щедрая улыбка широкого, но прекрасно очерченного рта. Я последовала за ними в библиотеку, и, пока они болтали и смеялись, куря сигареты, я разглядывала нашу гостью. Она успела снять свою мягкую фетровую шляпу, и густые, волнистые темно-каштановые пряди упали на ее высокий прямой лоб. Узкое лицо не казалось угловатым, под длинными ресницами сверкали темно-серые продолговатые глаза, в которых плясали веселые огоньки. Впрочем, привлекательность таилась не только в красивой внешности, но и в радостном дружелюбии новой знакомой, в ее joie de vivre[5]. Звали ее Одри Эмери; три или четыре года спустя ей предстоит занять важное место в моей жизни. После знакомства мы с ней время от времени встречались как в Париже, так и в Биаррице – до события, о котором я напишу позднее.

В предвоенные, более скромные времена Биарриц пользовался особой любовью у маленькой избранной группы русских, которые выбирали те места главным образом за мягкий климат и безмятежность. Обычные туристы и отпускники тогда предпочитали Ривьеру. После переворота в России те изгнанники, которые сохранили какие-то средства к существованию и которым поэтому не нужно было работать, вернулись на Ривьеру и побережье Страны Басков, где жизнь была гораздо дешевле и проще парижской. В число тех, кто обосновался в Биаррице, входили два моих родственника – князь Ольденбургский и герцог Лейхтенбергский.

Князю Ольденбургскому было под восемьдесят; его дед, немецкий принц, в начале XIX века женился на одной из дочерей императора Павла I и перешел в российское подданство, хотя и сохранил свой немецкий титул. С тех пор его потомки не покидали Россию; семья была тесно связана с династией Романовых благодаря многочисленным бракам; они полностью обрусели, а о прошлом напоминало только имя.

Старый князь отличался неуемной энергией; всю жизнь он покровительствовал науке, устраивал всевозможные общественные работы, продвигал планы народного образования и стремился усовершенствовать систему здравоохранения. Казалось, он никогда не уставал и всегда был «на ногах», утомляя своих помощников и подчиненных. Его деятельность не всегда отличалась превосходной координацией, и ленивые петербургские бюрократы, которых он постоянно теребил своими новыми планами и замыслами, высмеивали и критиковали его. Однако во время войны его организаторские способности и огромная энергия нашли признание и одобрение. Несмотря на свойственное ему добродушие, он бывал вспыльчив и резок, и те, кто не знал его близко, откровенно боялись его.

Он покинул Петроград до того, как к власти пришли большевики. Перед тем как приехать во Францию, он с женой, парализованной после инсульта, провел какое-то время в Финляндии. В конце концов князь купил виллу с участком в окрестностях Биаррица, где в окружении верных слуг и бывших помощников вел жизнь сельского помещика.

Ничто не могло помешать мне навестить дядюшку, что я и делала всякий раз, как бывала в Биаррице. Хотя его «поместье» находилось всего в нескольких милях от города, попадая к нему, я забывала о том, что я во Франции. Обстановка у старого князя напоминала русскую усадьбу в старые добрые времена, когда крайняя простота сочеталась с патриархальным достоинством. Дух его остался таким же, как прежде. Ничто не могло сломить его жизненную силу – ни возраст, ни испытания прошедших лет; он по-прежнему оставался активным и живым, и память у него была превосходная.

В маленькой черной ермолке, заложив руки за спину, он быстро шагал по дорожкам парка, и полы его старомодного сюртука хлопали на ветру. Он неустанно надзирал за посадками и прополкой, отрывисто и ворчливо раздавая приказания. Несмотря на то, что его владения уменьшились почти до нуля, фантазия у него работала по-прежнему. Он покупал африканские кустарники и цветы и пытался акклиматизировать их на французской почве. По его приказу на участке возвели коптильню, где коптили окорока и рыбу, как в России. Правда, глаза его теперь всегда были печальными. Из его жизни ушла подлинная ответственность, он больше не мог исполнять свой долг. У него больше не было обожаемого монарха, его услуги стали не нужны. В его жизни не осталось ничего, кроме воспоминаний. Но их он хранил при себе. Они не принадлежали ему одному, они принадлежали эпохе, когда доказательством лояльности служило молчание. Никто не смел вторгаться в это молчание. Он заговаривал о прошлом лишь для того, чтобы вспомнить какие-то мелкие события, например, подробности визита, который он