Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II - Мария Павловна Романова

потускнели. В нем не осталось ни прежней энергии, ни оживленности. Казалось странным, что у этого незнакомца голос и манеры доктора Тишина. Пока я пыталась преодолеть потрясение, он начал рассказывать, что с ним случилось с лета 1917 года. После многочисленных и опасных приключений он очутился на краю бывшей Российской империи, где стал главным врачом одной провинциальной больницы; там он проработал последние несколько лет. Но его работа и условия жизни были такими тяжелыми, что у него развилась необычная форма базедовой болезни, и большевистские власти вынуждены были отпустить его за границу для консультации с зарубежными специалистами. Немецкие врачи не стали его обнадеживать. Оперировать его никто не брался. Должно быть, он понимал, что обречен. Ему хотелось остаться во Франции. Если бы он мог найти работу! В таком случае ему не пришлось бы возвращаться в Россию. Теперь он женился, и у него была маленькая дочь, которую назвали Марией; большевики позволили жене и дочери сопровождать его, что стало еще одним доказательством безнадежности его состояния, ибо в противном случае они, по их обычаю, оставили бы его жену и дочь как заложниц.

Выслушав доктора, я, в свою очередь, рассказала о себе и о том, что со мной случилось. Мне было что поведать и о последних полутора годах в России, и о годах изгнания. Должно быть, я немного увлеклась. Но во многом благодаря ему и отцу Михаилу я сумела посмотреть в лицо новой жизни – так я ему и сказала.

– Не знаю, что стало бы со мною без вас и без отца Михаила. Вы дали мне первые настоящие уроки жизни. Довольны ли вы своей ученицей? – Я огляделась по сторонам, посмотрела на бюро и на столы, заваленные документами и выкройками, на образцы вышивки, на все мелочи, которые говорили о моей новой деятельности. Но он не следил за моим взглядом.

– Ваше высочество, хотя вы о том и не подозреваете, вы, в свою очередь, научили нас многому из того, что мы не знали. С тех пор я часто думаю обо всем. Шесть лет, прожитые там, во многом перекроили меня. Вы живете за пределами России и поэтому не знаете; вы ничего не знаете… – с грустью проговорил он.

Я готовилась рассказать ему о своей работе, о новом подходе к жизни. В своем воодушевлении я собиралась разглагольствовать о своих взглядах на будущее, уверенная, что встречу в нем благодарного слушателя; но слова застряли у меня в горле, когда я поняла, что будущее его не интересует. Он хотел говорить об одном – о прошлом.

Я видела доктора Тишина лишь еще один раз. Не зная языков, он не сумел найти работу и вынужден был вернуться в Россию. Он исчез из моего мира так же внезапно, как появился; он вернулся в таинственную страну, какой была Россия, и больше я ничего о нем не слышала. Но встреча с ним пошла мне на пользу, несмотря на краткость его визитов и сопровождавшее их грустное настроение. Он напомнил мне о днях свободы, о бескорыстных усилиях, о прекрасных иллюзиях, давно сгинувших в водовороте жизни; он принес глоток свежего воздуха в нашу застойную и бесцветную беженскую атмосферу. Он к ней не принадлежал; он ничего не знал о ее мелочности и тюремной узости.

Впрочем, не совсем правильно говорить, что я больше не слышала о докторе Тишине. Вскоре после его отъезда я услышала о нем из вторых уст. Перед тем как им пришлось возвращаться, украли кое-какие ценности, которые они с женой привезли с собой, и они не могли уехать. Нехотя он попросил у меня взаймы деньги на билеты, и я с радостью пошла ему навстречу. Как только они вернулись, я получила назад свои деньги в долларах и с процентами. Все было проделано через посредника, поскольку общаться со мной напрямую из России для Тишина было опасно, он навлек бы на себя подозрения тамошних властей.

Упоминаю о мелком происшествии с займом, потому что оно еще раз подчеркнуло разницу между его складом ума и складом ума большинства беженцев. Обычно люди просили в долг, не собираясь возвращать его. Большинство наших спутников по изгнанию считали, что деньги появляются у нас, представителей бывшего правящего дома, из какого-то необъяснимого природного источника, а нам не приходится и пальцем шевельнуть. Кто-то считал, что мы обязаны раздавать наши средства, как будто их выслали из страны по нашей вине.

Хотя мои попытки независимо заработать на жизнь возбуждали некоторое любопытство, их редко воспринимали всерьез. Одни считали мою работу довольно бессмысленным времяпровождением, другие даже объясняли ее стремлением к саморекламе. Несмотря на то что беженцам самим приходилось работать, работать тяжело и в трудных условиях, они и представить себе не могли, что мы находимся в том же положении, что и они. От нас многого ждали, но, что бы мы ни делали, никто не был доволен. Поскольку мы буквально тонули в океане горя, сделать мы могли немного. Хотя многие по-прежнему проявляли непоколебимую храбрость и предпринимали отважные попытки начать жизнь заново, их нервы постепенно сдавали в условиях стресса. Нравственные принципы подрывались бедствиями, борьбой за то, чтобы удержаться на плаву, нестабильностью в настоящем и постепенной потерей веры в будущее. Те, кому удалось что-то сохранить, уже потратили или продали все, чем владели. Парижские лавки были переполнены украшениями, старинными кружевами, золотыми и эмалированными табакерками и собольими шубами. Деньги, вырученные от их продажи, тратились нерасчетливо; жизнь показывала свою низменную сторону. Тысячи офицеров работали на автомобильных заводах, сотни водили такси на парижских улицах.

Однажды я повстречала одного своего пациента времен войны. Когда мы прощались, я хотела пожать ему руку, но, прежде чем успела его остановить, он выскочил за мною на тротуар. Прохожие с изумлением наблюдали, как таксист снял фуражку и поцеловал мне руку. Бывало, останавливая проезжавшее мимо такси, я узнавала в шоферах знакомых офицеров.

Кто-то поступал на работу официантами и домашней прислугой. Париж был усеян ресторанчиками, чайными и магазинами, которые открывали беженцы, обладавшие хоть какими-то деловыми способностями; другие устраивались музыкантами, певцами, танцорами. Как обычно, основную тяжесть взваливали на себя женщины; если мужчины не могли найти работу, женщины часто содержали всю семью. Стирая пальцы и сажая зрение за шитьем, вышиванием, вязанием, они в то же время поддерживали моральный дух семьи, сплачивали близких, воспитывали детей и заботились об их образовании. Наблюдать за тем, как они год от года теряют надежды и как сужается их кругозор, было и печально, и трогательно. Их