Русская нарезка - Павел Кушнир

отпираться. Отпусти, просили. Но человек уже не хотел выходить по доброй воле потому что как ему казалось он избавился от преследующих его в самостоятельной жизни и полюбил одну из женщин с которыми Жуков сожительст­вовал и наконец участие в решениях определяющих ход Ве­ликой Войны поистине исторических всё это соблазнило его и он отказался выйти наотрез и усмехаясь Жуков всё же из­блевал его. Жалкое зрелище! Худой, бледный, с нелепыми невротическими движениями полковник, впрочем помоло­девший, так и не смог прийти в себя, помог разрешить си­туацию, проблему, из-за которой его начали искать, а потом застрелился, выстрелил в сердце, неточно, мучился, наконец какой-то мотылёк добил его. История пошла наверх, а Жу­ков продолжил распространяться, без обиняков поглощал по выбору талантливых, и, если человек не смирялся, перевари­вал или выпускал его. При этом не изменялся вес Жукова, его объём и консистенция. На других этажах себя он селил в депривации новых работников, женщин и детей, клепал дружную семью, крысиный король, коллективный рассудок, совет нечестивых, и побеждал, по мере возрастания внутрен­ней массы более зримо, уверенно выводил и внешние массы себе подчинённых в поля, на смерть.

Рокоссовский поднял трубку и опустил её опять на рычаг. Постоял так минуту повтыкал. Опять поднял трубку и во­ткнул с трубкой в руке глядя на серебристого металла аппа­рат. «Алюминий» — про себя проговорил Рокоссовский — «Англичане везут нам алюминий» — и опять, положив труб­ку, воткнул, серо, безмысленно, устало, тупо, жёстко, безна­дёжно, и даже рот его стал наполняться слюной однако Ро­коссовский взял себя в руки, решительно поднял трубку, только вот решительность эта тотчас растворилась, пропала, и Рокоссовский опять застыл с трубкой в руке, впрочем, на этот раз не втыкая, а просто не понимая, зачем он её снял, что теперь ему нужно с ней сделать. Крепко сжимая трубку, Рокоссовский, как ему казалось, напрягал память и волю, но всё упиралось в совершенную пустоту, тёплую и бесфор­менную серость, и, ничего от себя не добившись, Рокоссов­ский надолго застыл, втыкая, как самый обычный наркоман. Через минуту он бессильно опустил на рычаг тёплую трубку, сел и воткнул уже совершенно безвыходно, раскис, осел, сгорбился и перестал дышать. Минуты через три он вдохнул и начал дышать спокойно, не задыхаясь, обдумывая, как бы ему начать что-то, наконец, делать. Он невольно ждал како­го-то внешнего импульса, но никто его, как нарочно, сейчас не беспокоил. Наконец, Рокоссовский решился на четвёртую попытку. Он протянул руку к аппарату, взял трубку, поднял её. Вроде бы всё шло хорошо. Однако было совершенно не­ясно, что делать дальше. «Что же мне делать?» — мысленно задал Рокоссовский себе вопрос, поднимая трубку, как бу­тылку, выше, выше, пронося мимо лица и вытягивая руку с трубкой куда-то вверх. Он услышал гудок из трубки, обрадо­вался и прижал её знакомым движением к лицу. «Полдела сделано», — отметил Рокоссовский, и тут долгий, далёкий, незнакомый гудок рассеял его внимание. Рокоссовский слушал гудок и отождествлял с ним себя. Он чувствовал, как этим звуком без начала и конца, спокойным, печально про­тяжённым, и в то же время тревожным, тоскливым, и в то же время равнодушным, холодным, и в то же самое время дело­витым, ожидающим, и мёртвым, и усталым, и уверенно под­держивающим себя, и бессмысленным, и полным надежды на повседневную разумность, и совершенно чужим, и понят­ным, как погоны, этим звуком становится он сам, полностью, весь, как этим звуком стало всё его существо, что он не столько слушающий, сколько сам звук, что он потерян между ними, а звук всё длился, гудок не прерывался, не затихал, не усиливался, даже помехи или треск ничуть его не нарушали. Чувствуя себя совсем опустошённым, Рокоссовский отнял трубку с неумолимым гудком от уха и, уже раздражённо, шваркнул её на рычаг. Рокоссовский выругался. Это как буд­то окончательно истощило его духовные силы, и на этот раз Рокоссовский воткнул на добрую четверть часа. Тонкая нит­ка слюны вытекла из левого уголка рта. Правое нижнее веко подёргивалось. Левое нижнее веко тоже подёргивалось. Большие пальцы рук напряглись, мускулы шеи заныли, голо­ва болела уже давно, не первый день. Уже не первый день он понимал, что всё идёт не так, неправильно, многие вещи со­вершенно недопустимы, некоторые события более, чем про­сто странные, и вот, он хотел с кем-то поговорить, обсудить, вызвать, вот, что он хотел сделать, вызвонить хотя бы Ларол- хежлова и поговорить с ним, задать ему вопросы, первый, почему они все поголовно употребляют наркотики, с этого начать, вот, сейчас, встать и сделать! Рокоссовский отчаянно рванулся, чтобы встать, и весь мир вокруг пришёл в движе­ние, быстро и страшно изменилась расстановка всех предме­тов, доступных восприятию, чего он не ожидал, поэтому снова сел, испуганно нахохлившись, вытирая ладонью рот и смотря из своего кресла сразу всюду, и, почему-то, куда бы он ни смотрел, всюду было вверх, и всюду было так много всего, что Рокоссовский закрыл глаза. Минуту или несколько Рокоссовский сидел с закрытыми глазами, слушая испуган­ные, мягкие удары сердца, ровный, далёкий шум, дискретное тиканье часов со своей руки, недавно дерзнувшей поднять телефонную трубку, и разглядывая красно-коричневые и тёмно-зелёные узоры, бесшумно округло расцветающие пе­ред ним в темноте, в которую он спрятал себя, закрыв глаза. Он чувствовал руками просторные, обильно-уютные ручки кресла, насыщенность одежды, выразительные, острые запа­хи окружающих вещей и вдруг со всей силой представил се­бе корабль в ледяном океане, везущий алюминий, матросов на палубе, зенитные пушки, радар, свежую краску, ветер, ус­лышал гул самолётов, крики, удары ног по металлу, потом подумал о том, как много должно быть воды, чтобы до само­го горизонта, а если вниз, это же. и вся она связана. ко­лышется. и отчего-то ему совсем не хотелось открывать глаза. Шум и гул слышались изнутри и снаружи, окружали его каким-то очень тёмным, но в то же время розовым уютом. Рокоссовский не узнавал своих мыслей и чувств. Какой-то его части были незнакомы и неприятны его ощущения в этом кресле. Он вдруг подумал о розовом животном, чем-то похожем на младенца, сосущем. мелко топчущемся на идущей неторопливыми волнами тёплой, почти горячей ма­терии, ткани, на одеяле, бесконечном, живущем, коричневом, в темноте, как сейчас, у стены, у прохладной стены в огром­ной комнате, и вдруг он вспомнил что-то из совсем раннего детства, почти что младенчества, впервые за десятилетия, вспомнил мать, вспомнил, как высоко смотреть из окна, как бесконечно наступал вечер, что-то из чужой памяти, какая-то потерянная связь. Рокоссовский испугался. Огромное, не­преодолимое расстояние, казалось, отделяло его от момента, когда он впервые снял трубку, наверное, меньше,