Смерть чистого разума - Алексей Королев

убедиться. Впрочем, посудите сами: для всякого убийства нужен мотив. А его, сколько бы я не ломал голову, не обнаруживается.

Теперь кивнула она.

– Мотив, непременно мотив. Впрочем, их, кажется, раз-два и обчёлся. Деньги да месть.

– Деньги у Корвина, разумеется, есть. Но мне кажется, вовсе не такие, ради которых убивают – да и те, как выяснилось, неусыпно стережёт доктор Веледницкий. Месть? Что ж, это возможно. Врагов у Корвина преизрядно. Правда, это должны быть какие-то очень старые враги, коль скоро последние лет пятнадцать Корвин не занимается ничем, кроме сочинительства. Кто это может быть? Оттоманы? Им сейчас не до того. Корсары Сирта? Я, признаться, сомневаюсь в их существовании. Наше родное правительство? (Простите великодушно.) Но оно не посылает наёмных убийц, насколько мне известно.

– Какой-нибудь экзальтированный поклонник? – она снова склонила голову чуть набок. – Или вообще безумец.

– Безумца невозможно ни вычислить, ни, как правило, поймать. Кроме того, как говорят, есть теория, отрицающая возможности убийства одним сумасшедшим другого – потому-то их совершенно без опаски держат вместе в лечебницах.

– Ревнивый муж?

– Опять-таки, это должен быть очень старый ревнивый муж. Да и жена, должно быть, тоже уже не молода, а ведь ревность – опять же, как я слышал, – с годами притупляется.

– А говорите, никудышный сыщик. Я знаю, что говорю: вам не хватает толчка, внешнего воздействия.

– Дело же не только в том, чтобы убедиться, что мы чего-то не знаем, – сказал Маркевич. – Гораздо важнее понять, что именно мы знаем.

(Он поймал себя на том, что уже с полминуты смотрит на книгу, которую принесла Луиза Фёдоровна. «Грёзы и обещания» на немецком. Та самая, которую он давеча листал в прихожей под прицелом пристальных глаз обеих Марин.)

– Ну например, что все постояльцы доктора Веледницкого – ну кроме меня и Луизы Фёдоровны – очень интересовались Корвином. И даже ходили, так сказать, на поклон.

– Ну уж «на поклон».

– На поклон, на поклон, будет вам. Ну или поглазеть, как в зоосад. Простите великодушно, но никогда этого не пойму. К Толстому, я слыхала, толпы идут, как к Иоанну Кронштадтскому. Ну, это я ещё могу понять, всё же что-то услышать можно. Безнравственное, но пусть. А тут? Безумец, чистый безумец.

– Ну, вероятно, у каждого из нас были свои причины, – улыбнулся Маркевич. – Признаться, в отношении меня вы правы, я чувствовал себя и прям как в зоосаду. Но у кого-то могли быть и иные резоны. Быть может, если бы вы присоединились к нам, то получили бы свою толику удовлетворения.

– Я же вам говорила уже, что совершенно не интересовалась Корвином, да и слышала о нём до сей поры немного.

«Мужество принимает разные формы. Выйти из строя и взять на себя вину Мики Поплавского – это мужество. Промолчать, когда исключали из партии Клавдия, единственного друга, – это тоже мужество, хотя и другого рода. Спокойно смотреть в плачущие глаза Александрин, объяснять Теру, кто такой князь Ирунакидзе, порвать с партией, когда Клавдий ценою жизни доказал свою непричастность к провокации, открыться мачехе, впервые метнуть бомбу, переплыть Днепр – все это требовало мужества, хотя и совершенно несравнимого. В каждом из этих случаев можно было поступить по-другому – и ничья честь, включая мою собственную, не пострадала бы. Мужество – это всегда вопрос выбора. Я могу промолчать и сейчас и это вообще ничего не изменит ни в моей, ни в её жизни. И вопрос-то пустяковый, мельче даже, чем Днепр переплыть. Но всякий раз, когда есть выбор, нужно принимать единственно верное решение».

– Ваше превосходительство, в третьей тетради своих «Диалогов» Корвин вкладывает в уста Кандида – героя, как известно, автобиографического – рассказ о празднике в доме его друга, навигатора Иоаннеса. Кандид и Иоаннес спорят о свободе воли, пока их не прерывает жена последнего Нута, держащая на руках маленького сына по имени Сергетус. Из дальнейшего следует, что Кандид и Иоаннес когда-то одновременно добивались руки Нуты. Иоаннес придерживается детерминистских взглядов и приводит в пример свой брак: несмотря на то что Кандид гораздо привлекательнее его внешне, талантливее и богаче, Нута стала женой навигатора. Значит, она была ему предопределена. Кандид возражает, что данный случай есть классический пример свободы воли, ибо Нута сделала выбор, который обществу кажется неочевидным, наплевав на общепринятые нормы и условности.

– Откровенно говоря, не вижу разницы между этими точками зрения, – сказала генеральша и потянулась за «Грёзами». – А зачем вы мне всё это рассказали?

25. Из дневника Степана Маркевича

3/VIII-1908

Третьего дня мне снова снилась М.П. Повторяемость моих сновидений давно уже не удивляет и не пугает меня. Год назад я даже перестал принимать свои настойки – возможно, для того, чтобы начать видеть это снова. Обстановка дорогой гостиницы, в таких я останавливался, может быть, два раза в жизни – и вместе с тем это старый дом в Выхвостове, разделённый вдоль маленькой колоннадой зал, огромное зеркало, в котором уже ничего не видать от старости, и знаменитый выхвостовский паркет, чёрный от бесконечного вощения глухим Антоном. Выдуманное мной пышное тело на белом батисте, батистом же прикрытое, грязные слова, грязные ласки. Небывалое и невозможное, но осязаемое в десятках мельчайших подробностей, словно воспоминание, а никакой не сон.

Как устроены сновидения и почему нам снится то или другое – это, вероятно, не будет открыто учёными никогда, но если бы кто-нибудь занялся этой по-своему увлекательной психологической проблемой, то нашёл бы в моем лице замечательный материал для исследований. Я видел М.П. четыре раза в жизни, вероятно, в общей сложности не более часа на расстоянии, которое даже почтительным назвать мало. Разумеется, я никогда с ней не разговаривал. Было ей тогда лет, вероятно, тринадцать или даже двенадцать – то есть я никогда не видел её женщиной, меж тем именно женщиной она мне является в сновидениях. И каков же был мой ужас, когда весной я увидел в Revue des Deux Mondes её свадебную фотографию – на ней М.П. была точно такой же, какой я себе её выдумал. Довольно долго мне казалось, что сны эти – суть зеркало болезненных травм моего отрочества, ведь в любовных делах я никогда не преуспевал и не преуспею. Но теперь мне кажется, что это не совсем так. Это, разумеется, травмы, но вовсе не любовные, а социальные. Обладать М.П. для меня значить утолять томление не плоти, а духа: сжимая в объятиях великую княжну, я хотя бы во сне забываю, как почти пять лет единственным источником дохода для меня был ежемесячный четвертной билет от