Смерть чистого разума - Алексей Королев

/Получасом позже/

Когда говорят о том, что по своей воле с родины не бегут, имеют в виду чаще всего внешнюю, зловещую силу, беспощадные обстоятельства, ломающие привычный уклад и заставляющие искать счастья на чужбине. Я согласен с тем, что всякая эмиграция носит вынужденный характер, но категорически отрицаю, что причиной всему есть сугубое насилие и горестное состояние человека. Тёмная натура моего отца не могла в полной мере раскрыться в Грузии, где любой обыватель, будь он даже князь и отставной генерал-майор, накрепко впаян в сплав родственных связей, религиозных условностей и старинных обычаев. И только в своих полесских имениях, которые были для него как для королевы Виктории – Индия, мой отец смог беспрепятственно предаться тому неслыханному разврату, который едва не погубил его физически и который смогла пресечь только моя бедная мать, став сперва его очередной жертвой, а впоследствии принеся свою искупительную виру. Те вещи, которые не сошли бы ему с рук на родине, за её пределами стали для него увлекательной повседневностью. Мой отец бежал с родины, несомненно, под влиянием постороннего воздействия, но это было бегство за наслаждениями, недоступными ему в тех краях, где он родился.

Десять лет назад, 2/VIII-1898 я записал в дневнике следующее: «Всё утро поневоле слушал как внизу музицируют Б-вы. А.В. я ненавижу уже почти физической ненавистью, когда я вижу его в парадном – это пенсне, эту плотную лысину и клинышком бородку, эти неухоженные ногти – мне хочется сжать его шею и не отпускать до самого конца. Н. со мною по-прежнему вежливо-холодна и по-прежнему смотрит на мужа глазами, слепыми от обожания. Говорят, он должен получить место у Зограф-Плаксиной. День, когда они уедут, будет одновременно счастливейшим и несчастнейшим в моей жизни».

26. Сквозь замочную скважину

У Елены Сергеевны Лавровой – она подписывалась «Лилу», но больше так её не называл никто – была своеобразная страсть к бессмысленным ритуалам. Что-то осталось с ней из прежней жизни, например, привычка выкуривать в постели перед сном одну-единственную папиросу (в других обстоятельствах она почти не курила), что-то было благоприобретено вместе с замужеством (раньше она курила «дюшес» и изредка «меланж», теперь же только «бенсон энд хеджес» с серебряным ободком – такие же, как муж). В вагон поезда или на палубу парохода она входила исключительно с левой ноги, всегда выбирала правую сторону кровати – если смотреть на неё, чем немало веселила мужа, доказывавшего, что куда логичней считать правой стороной ту, которая справа относительно лежащего, на что Елена Сергеевна столь же логично возражала, что «правый» и «левый» здесь – лишь условные обозначения, не имеющие отношения к таинству самой мании.

Она почти ничего не читала, даже дамских романов, которые находила нежизненными (и вполне могла объяснить, почему), пренебрегала журналами мод, полагаясь на свой вкус и глаз непосредственно в магазинах, однако каждое утро пробегала прочитанную мужем газету – и притом не рекламные объявления, а официальные известия, телеграммы из-за рубежа и котировки. Иногда она обсуждала прочитанное с мужем, если что-то её особенно вдруг заинтересовало, – но только в первые десять минут, потому что потом выбрасывала всё из головы немедленно и напрочь. Каждый вечер она садилась за письма – вернее, за письмо, ибо адресат был один и тот же, старая, отроческих лет ещё подруга. Одно письмо она могла писать неделями и не отправить его вовсе, но несколько минут над бумагой были обрядом, изменить который ей бы и в голову не пришло. Она не чуралась моднейших средств косметики и гигиены, оперируя новейшим кольдкремом «Пат Ниппон», престоновской нюхательной солью, головной водой Рихтера и пилюлями «марбор» за три с полтиной флакон, но случись какая напасть, с лёгкостью могла от них отказаться – в отличие от финляндских лакричных леденцов, которые она пускала в дело ежедневно после обеда.

В каждом новом европейском городе, куда её заносило вместе с неутомимым Борисом Георгиевичем, она первым делом искала православный храм и только посетив его (или убедившись, что его нет), могла приниматься за другие дела. В храме она проводила буквально минуту, приложившись к образу Божьей Матери и поставив свечу, если же попадала на литургию, терпеливо дожидалась её конца на паперти, не обращая внимания на понимающе-насмешливые взгляды. Раз случился казус: пару лет назад они приехали перед рассветом в Таммерфорс, бессмысленный город литейщиков и ткачей, где было очень много воды и не было ни одной порядочной достопримечательности или хотя бы универсального магазина и где у мужа было какое-то странное и таинственное дело. Лавров без труда убедил её, что православного храма в такой дыре быть не может, и она беззаботно просидела два часа в привокзальном ресторане за завтраком в компании одной очень строгой шведки в пенсне, не говорившей ни на одном языке кроме родного (Елена Сергеевна, впрочем, тоже знала только по-русски). Когда же они сели с мужем в купе и Таммерфорс поплыл в пыльном окне, она вдруг увидел в двух шагах от вокзала семь зелёных куполов и темно-кирпичные башенки. Горю её не было предела, всю дорогу до Або она проплакала в углу купе и потом несколько месяцев ждала каких-нибудь тяжёлых последствий от отступления от своего ритуала, которые, впрочем, так и не наступили.

Выкурив вечернюю папиросу, она всегда целовала мужа в левый ус (он утверждал, что ему нравится запах табака от неё) и поцеловала бы его и сегодня, если бы чудовищный, нутряной крик, раздавшийся, несомненно, извне, но отчётливо слышимый в каждом уголке «Нового Эрмитажа», не заставил её в ужасе отпрянуть и закричать саму.

* * *

…Они стояли у валуна, не решаясь подойди к обрыву и не отрывая глаз от Ротонды – все, кроме спавшего в доме Тера, пяти дам, которых Веледницкий решительным жестом попросил не двигаться далее террасы, и последовательного в своей лени Шубина, который как-то самопроизвольно остался при дамах телохранителем.

– Свет небесный, – тихо сказал Скляров, указывая на обломки лестницы, лежавшие внизу.

– Вы не видите, печать цела? – спросил Веледницкий у Маркевича, но быстро понял свою оплошность: Степан Сергеевич виновато поправил очки.

– Кажется, цела, – сказал Фишер. – А, впрочем, ни черта не вижу толком.

– До утра нам не спуститься? – Лавров, не стесняясь, зевнул во весь рот.

– Да и утром будет непросто. Наш единственный скалолаз лежит, как вы знаете, с повреждённой ногой, – ответил Веледницкий.

– Можно позвать Шарлеманя, – сказал Маркевич.

– В такую тьму даже Шарлемань туда не полезет, – сказал доктор. – Идёмте, господа, спать. И всем снотворного. Да-да, Борис Георгиевич, вам тоже…