Смерть чистого разума - Алексей Королев

игрушкой Степана чуть ли не до поступления в корпус был старинный дамский гребень – он знал, что это «матушкино». Отделанный слоновой костью и довольно-таки уже несвежий, в руках и воображении Степана он превращался то в меч царя Леонида, то в штурвал Магеллана, то в лопату Робинзона, то в лупу Шерлока Холмса. Маркевич часто вспоминал, как ходил взад-вперёд по своей крохотной детской, сжимая в руках этот гребень и бормоча что-то себе под нос – несмотря на то что он точно знал, что щербатая Карповна наверняка следит за ним в замочную скважину, чтобы в очередной раз рассказать мачехе, что дитё-то, мол, у Сергея Ксенофонтовича – тронутое.

Отчим умер за день до приезда Степана на последние корпусные каникулы, и Маркевич шёл за гробом, отягощённый завещанием, в котором раскрывалась ему тайна его происхождения, ста пятьюдесятью рублями (вырывать пришлось с боем, «к папаше пиши, к папаше своему!») и старым перочинным ножиком с треснувшей красной костяной накладкой на рукоятке – единственной вещью из кабинета отчима, которую он решил забрать на память. Ножик нравился ему с младенчества, но ему не позволялось даже прикасаться к нему. Оба лезвия уже слегка поржавели, но это была самая прекрасная вещь детства, не считая давно потерянного матушкиного гребня.

Маркевич смолоду не терпел в одежде неряшливости, штопал с ловкостью старой девы, при случае мог и подбить каблук, но настолько же, насколько ему было важно выглядеть опрятным, – ровно настолько был он безразличен к моде и особенно к необходимости тратить на одежду или безделушки такие необходимые ему для других целей средства. Дюжина чистых воротничков всегда имелись в его чемодане, но это были старые и безнадёжно вышедшие из моды воротнички.

«Твой nécessaire de toilette ужасен, – сказала ему Александрин во время их предпоследней встречи. – Я подглядела, прости. Платяная щётка лысая как покойный государь-император, а из флакона все время сочится одеколон, потому что пробка не притёрта как следует. Я подарю тебе новый». Маркевич произнёс прекрасную речь о практическом значении окружающих нас предметов и о потребительстве как важнейшей причине стяжательства. Александрин посмеялась и как обычно отвлеклась на что-то, ставшее ей в ту секунду более интересным. Маркевич пребывал в полной уверенности в своём даре убеждения, но на вокзале, прощаясь, Александрин вручила ему свёрток. Разворачивая подарок в вагоне Маркевич первым делом посадил на его гладкую нежную поверхность жирное пятно, но в остальном несессер был прекрасен, и собираясь сейчас привести себя в порядок, Маркевич подумал, что красота созданного человеческими руками всё же возбуждает почти как женщина – и что при всей постыдности этого чувства оно всё же очень рационально, ибо нет ничего более естественного, чем восхищаться плодами труда.

Закрытым несессер имел вид книги в мягкой обложке шоколадной кожи, удерживаемой ремешком. Щётки – две платяные, большая и маленькая, и обувная – были, разумеется, из черепахового гребня нежнейшего сливочного цвета, а щетина имела вид такой, что можно было с уверенностью сказать, что она переживёт пятерых лысых императоров и пятерых волосатых. Бритва и помазок остроумно складывались в два посеребрённых футлярчика. Стаканчик для мыльной пены тоже складывался, на английский манер, кольцами, уходившими одно в другое. Ещё один такой же стаканчик, только поменьше, предназначался, очевидно для водки, но Маркевич, как человек к алкоголю равнодушный, так ни разу и не извлёк его из-под кожаной стяжки. Флаконы для одеколона пробки имели хорошо притёртые и носили на себе маленькие серебряные накладочки в виде фирменного герба фабриканта несессера; зачем флаконов было два, Маркевич так и не понял и всё собирался спросить об этом в письме Александрин. Гребёнка, две пары ножниц, новейшей конструкции пилочка для ногтей, миниатюрная пепельница с крышкой, фляжка в чарку, костяная палочка неизвестного Маркевичу назначения, роговая мыльница, роговая же крохотная коробочка с иглою и двумя нитками, чёрной и белой (прогресс! Ещё десять лет назад было немыслимо, что джентльмен сам будет пришивать себе хотя бы пуговицу), ещё более крохотная коробочка с перьями, полутвёрдый карандаш и к нему изящное точило и, наконец, секретное отделение, разделённое пополам на кармашек для соверенов и кармашек для кредитных билетов (в него Маркевич затолкал письмо от Плеханова). Всё это хозяйство было гениальнейшим способом уложено в соответствующих выемках и имело тот вид, про который сам Цицерон не постеснялся бы сказать Omnia mea mecum porto, если бы он имел в виду не духовное богатство, а материальное. Эта совершенная соразмерность и этот идеальный порядок, впрочем, быстро стали Маркевича раздражать, отчего он ещё не доехав до Берлина поместил в несессер вышеупомянутой нож, отчего «книга» стала закрываться уже с небольшой натугой. Эта дисгармония Маркевича совершенно устроила.

Они выкурили со Скляровым по две папиросы, болтая о вещах, не интересных им обоим. Старик выглядел почти оправившимся, возвращение Веледницкого явно придало ему сил. Маркевич заскучал, но бросить Склярова одного никак не мог и уже потянулся было за третьей папиросой, как на террасе появилась Луиза Фёдоровна.

– Долго же вы приводили себя в порядок, – генеральша даже не скрывала упрёка, но только в голосе, глаза её смеялись. – Двадцать пять минут! Вы ведь не штафирка какой-нибудь, должны быть готовы в пять минут по зову боевой трубы.

– К командиру положено являться во всём блеске, – ответил Маркевич, принимая её тон. – Потом, ваша боевая труба не пожелала разделить с господином Скляровым компанию и мне пришлось дополнительно задержаться, чтобы со всей почтительностью отправить старика к себе.

(Луизы Фёдоровны на этот раз не было ни в комнате генеральши, ни у её дверей – Маркевич не доискивался, почему, зато почувствовал, что от этого гораздо спокойнее не только ему.)

– «Старика»? – вот теперь её гнев, кажется, был неподдельным. – Да он моложе меня!

– Старость определяется не датой в троечастной книге, – возразил Маркевич. – Старость – это состояние духа. Николай Иванович, к сожалению, этим самым духом пал, и довольно давно.

– А я, стало быть, произвожу впечатления мышиного жеребчика? Или, если быть точным, мышиной кобылки?

– Ну посудите сами. На господина Склярова обрушивается одна невзгода за другой. Сперва исчезает Лев Корнильевич. Затем эта странная полицейская эскапада с доктором Веледницким. И что же? Он с полчаса беседовал со мной о нравах Арканзаса, где ему довелось жить несколько лет, и советовался со мной, не сесть ли ему за книгу об этом. В вас же жив острый человеческий интерес ко всему выходящему из ряда вон, и вы явно хотите со мной поговорить об этом странном деле.

– Хочу, – легко согласилась она. – Старость, конечно, это состояние