Смерть чистого разума - Алексей Королев

не замечает укоризненный взгляд мадам из дверей: кофе ещё не подавали. – Если вы думаете, что меня удивило моё задержание, то скажу вам как на духу: нет, ничуть.

Выдох удивления пробежал по столу и затих на противоположном конце, где сидел совершенно не изменившийся в лице Шубин.

– Да-с, ничуть. Поэтому я на вас, Борис Георгиевич, не держу ни малейшего зла. Вы действовали, возможно, несколько второпях, но даже если полиция явилась бы сюда позже, все равно они начали бы именно с меня. Не думаю, что произведу на кого-то впечатление, если скажу: я невысокого мнения о держимордах любых наций, хоть наших, хоть европейских. Вчера утром я был в Эгле, где обналичил чек на сумму четыре тысячи франков, подписанный Львом Корнильевичем. Целебан каким-то образом об этом проведал, и, не отличаясь от большинства своих коллег по цеху избыточной сообразительностью, прямо связал исчезновение Корвина и вышеупомянутую банковскую операцию.

– Мысль не нова, – заметил Лавров. – Три четверти преступлений совершаются из-за денег.

– Возможно, так оно и есть, – кивнул Веледницкий. – Во всяком случае, это существенно облегчает работу полиции: думать не нужно. Delicta facti permanentis, как говорится, – вот наш инспектор и нашёл эти следы в виде чека на четыре тысячи.

– Что же это был за чек? – спросил Маркевич.

– Это был регулярный перевод, совершаемый мною по распоряжению Льва Корнильевича и из его средств на нужды Международного общества анархо-этатистов. Полгода назад мы сменили банк – от Рана и Бодмера перешли к Гутцвиллеру и компании. Там значительно лучше условия.

Алексей Исаевич Шубин при этих словах издал звук, который все опознали как одобрение.

– Если бы дело было у Рана и Бодмера, все разрешилось бы моментально: достаточно было просмотреть приходно-расходные книги, чтобы убедиться, что речь идёт об операции регулярной и обыкновенной. А Гутцвиллер переводил эти средства впервые. Вот почему я вернулся так поздно. Впрочем, я ничуточки не жалею: вид у инспектора был такой растерянный, что я получил даже некоторое удовольствие. Кстати, он прекрасно говорит по-русски.

– Не может быть, – охнул Скляров. – Инспектор швейцарской полиции? Откуда?

– Он наполовину поляк, – сказал Маркевич. – Думаю, его отец – участник восстания одна тысяча восемьсот шестьдесят третьего года. Мы говорили с ним по-русски, когда ехали из Эгля.

– А мне не сказали, – укоризненно заметил Веледницкий.

– Простите бога ради, Антонин Васильевич, как-то к слову не пришлось, – сказал Маркевич и добавил отчётливо виноватым тоном: – И что, вам принесли извинения?

– Для того и приезжал инспектор Целебан, – ответил Веледницкий.

– Долго же вы их принимали, доктор – сказал Фишер. – Часа полтора, не иначе.

Веледницкий пожал плечами и отодвинул прибор. Лаврова последовала его примеру. Маркевич похлопал руками по карманам пиджака и с огорчением убедился, что за папиросами придётся сперва подняться к себе. Скляров приподнялся, нацелившись на кофейник, наконец, появившийся у двери на маленьком сервировочном столике.

– Умение признавать свои ошибки, – ни к кому не обращаясь, сказал Лавров, – есть один из величайших даров, получаемых истинно культурными натурами. Эта максима равно распространяется и на профессоров Московского университета и на бывших помощников ночного корректора в «Кишинёвском листке». И тем этот дар ценнее, что встречается в наши дни всё реже и реже. И уж конечно, последнее дело – считать потраченное на это время, особенно будучи обделённым в этом смысле самому.

– Борис Георгиевич, – быстро сказал Веледницкий, – вы просили меня напомнить вам про новый номер Revue Neurologique. Так вот он у меня в приёмной, на столике прямо при входе. Ежели угодно, можете зайти и взять, не стесняясь.

«Он бы убил Лаврова, если бы смог, – подумал Маркевич о Фишере, тут же забыв про желание покурить. – Мне всегда говорили, что я покрываюсь красными пятнами и стремительно бледнею. Фишер таков же, хоть и без пятен. Интересно, что было бы, будь у него, например, револьвер? Видимо, точно разрядил бы в своего патрона весь барабан. Не от несправедливости того, что сказал Лавров – от невозможности ответить по-другому. Что ж, так бывает и вовсе не редко – если в ход нельзя пустить слово, человек берётся за вилы».

Но Степан Сергеевич на этот раз ошибся.

– Человек, – тихо сказал Фишер, – хоть и культурное, а всё же животное. Нами движут в первую очередь инстинкты, ровно как и каким-нибудь леопардом или медведем. Некоторые из этих инстинктов – точно такие же, как у леопарда: жрать или спариваться. Некоторые – посложнее, потоньше. Есть не просто чтобы удовлетворить голод, а непременно что-то повкусней, спариваться не просто для продолжения рода, а ещё и для удовольствия – или только для удовольствия. Лгать, убивать не ради собственной безопасности, а из чистого наслаждения, предавать, оскорблять, унижать – но и любить, жалеть, подымать из праха падших, каяться, наконец. Ни одному леопарду не придёт в голову совокупляться с самкой другого леопарда втайне от её, так сказать, господина и повелителя; только честный бой, только драка. Человеку в этом смысле проще – ведь он осиян тем, что вы так удачно назвали словом «культура».

Лавров встал из-за стола, верхняя пуговица пиджака ему никак не поддавалась: то ли петля была тугая, то ли дрожали руки. «Елена?» – голос его был хрипл. Жена встала, безропотная до покорности и оперлась на его руку. Вслед за ними выскочил и Веледницкий, что он говорил – никто не расслышал.

– Степан Сергеевич, – сказал Скляров, наконец, овладевший кофейником, – доктор привёз из Эгля чудесные папиросы «Ориенталь». Настоящий турецкий табак, не угодно? На террасе и кофе выпьем, хоть на сон грядущий это и неполезно. Ну да мы сейчас молочка раздобудем. Смотрите-ка, целый день дождя как не бывало. Может, закончилось разверзание хлябей небесных-то, а? Степан Сергеевич?

24. Пойми своё непонимание

В жизни Степана Сергеевича Маркевича было немного красивых вещей. Мачеха, как и положено мачехам, его не любила, а отчим (Степан тогда ещё не знал, что он ему отчим) баловал только в те, довольно редкие, дни, когда запивал. Чаще всего это случалось после удачного визита хозяина в одно из управляемых отчимом имений – домой Сергей Ксенофонтович являлись за полночь, уже порядочно красноносым и неизменно в испачканном пиджаке: держаться в седле отчим так толком и не научился. Из карманов вылетали смятые остатки от разменянного четвертного, какой-нибудь надкусанный пряник, фляжка, уже пустая, – и всегда гостинец для Степана. Чаще всего это бывала какая-нибудь полная ерунда, медведики-молотобойцы, или свистулька, или кнутик. Но иногда это могла быть и чудесная маленькая сабелька в отделанных латунью ножнах и набор солдатиков и карманная подзорная труба. Но любимой