Судьба Нового человека. Репрезентация и реконструкция маскулинности в советской визуальной культуре, 1945–1965 - Клэр И. Макколлум

строгий в работе, но эмоциональный с детьми, неутомимый воин в небесах и вдохновенный художник искусства авиации — все эти черты характеризовали Чкалова» [408]. Жена летчика точно так же описывала его как «преданного отца и мужа, [который] получал удовольствие от кукольных представлений, русской бани, смешных историй, песен волжских речников и домино» [409]. В свою очередь, сам героический пилот называл Сталина «воплощением одного слова, самого нежного и человечного слова из всех — отец»[410]. В своем знаменитом панегирике, опубликованном в «Известиях» в 1938 году, Чкалов продолжал в том же духе, утверждая, что он — наш отец. Летчики Советского Союза называют советскую авиацию сталинской авиацией. Он нас учит, воспитывает, как дорогих сердцу детей, предупреждает от рискованных шагов, наставляет на верный путь, радуется успехам нашим, и мы, советские пилоты, каждодневно чувствуем на себе любящие, внимательные отеческие его глаза. Он — наш отец. Гордый родитель находит задушевные, ласковые и величественные слова любви для своих сыновей [411].

Вне зависимости от того, был ли отец верховной фигурой власти в советском коллективе или фигурой для подражания, символическив начале 1930‐х годов он занимал центральное место в представлении о советской мужественности. Однако эта модель отцовства не была укоренена в домашнем пространстве или в повседневной активности — она была основана на необычайных, исключительных происшествиях. Отражением этой двусмысленности по отношению как к приватной сфере, так и к роли отца в реальной жизни являлось мизерное количество картин, в которых отец изображался в окружении семьи (нам удалось обнаружить всего четыре таких произведения). По этой причине сложно составить сколько-нибудь четкое представление о том, как визуальная культура использовалась для выражения модели идеализированного отцовства. Однако и эти крупицы можно рассматривать как свидетельство устойчивой идеи о том, что фактически присутствующий и деятельный отец не был необходимой составляющей советской семьи, особенно когда у матерей и их детей имелся Отец Сталин, заботившийся о любой их повседневной потребности. Даже на паре картин этих лет, где отец действительно присутствует в сценах семейной жизни, прослеживается тенденция к помещению его на периферию семьи — предпочтение отдавалось связи между матерью и ребенком.

Прекрасным примером картины, воплощающей двусмысленное место отца в советском обществе, является работа Тараса Гапоненко «На обед к матерям» (1935) [412]. На ней изображена группа молодых матерей и их женщин-коллег, которые во время перерыва полевых работ откладывают в сторону инструменты ради встречи со своими детьми, вынесенными на свежий воздух, чтобы их покормили. Среди этих фигур женщин-наседок присутствует один мужчина, который радостно поднимает своего маленького голозадого ребенка к небу, на что с опаской смотрит мать. Хотя само появление отца на первом плане этой в остальном сугубо женской сцены выглядит интригующе, еще более показательно, что этот мужчина поднимает ребенка над своей головой, и черты его лица поэтому полностью скрыты его руками.

Данное обстоятельство вместе с решением поместить мужчину и его ребенка на край холста, в стороне от основного действия, делает этого человека квинтэссенцией советского отцовства начала 1930‐х годов — необязательной фигурой на периферии семейной жизни. Аналогичным образом на картине Кузьмы Петрова-Водкина «Год 1919: тревога» (1934–1935) композиционный центр формируют отношения между матерью и ребенком, поскольку повернувшийся спиной к зрителю отец вновь физически дистанцирован от своей семьи. Можно даже утверждать, что он — совершенно избыточная фигура для этой сцены, поскольку тревога, демонстрируемая женщиной, лишает ее мужа первичной маскулинной функции защитника своей семьи. Поэтому, несмотря на значимость появления (пусть и крайне нерегулярного) фигуры отца, начавшегося в визуальной культуре первой половины 1930‐х годов, данные произведения едва ли можно рассматривать в качестве признака некоего переломного момента в изображении отцовства [413].

В середине 1930‐х годов отношение государства к семье изменилось, что привело к сентиментализации материнства [414]. Но также изменилось и значение роли отца — его функция теперь все чаще рассматривалась как нечто большее, чем просто финансирование семьи. Этот более многогранный взгляд на отцовство получит развитие в годы культурной революции, когда традиционная, имеющая экономическую основу модель отцовства стала сочетаться с представлением о том, что отец является ключевой фигурой в воспитании детей. Это само по себе явно связывалось как с силой советского государства, так и с качествами конкретной личности: быть хорошим воспитателем собственных детей означало теперь то же, что и быть хорошим гражданином. Эту двойственность продемонстрировала проведенная в 1936–1937 годах конституционная реформа: хотя новая Конституция и изменение законодательства о разводах привели к резкому ужесточению мер в отношении тех отцов, которые считались уклоняющимися от своих финансовых обязательств перед семьей, общественная дискуссия по поводу этих законодательных актов способствовала гораздо более широкому осмыслению отцовства. В разгар публичных споров о поправках в законодательстве об абортах «Правда» в июне 1936 года опубликовала статью, рассматривающую роль отца в советском обществе. Традиционная отцовская роль добытчика, сформулированная в терминах финансовой поддержки и обязательств перед обществом, теперь сочеталась с долгом внедрения надлежащей социалистической морали:

Отец, который не может накормить своих детей, дать им элементарное образование, обеспечить их будущее, воспитать их, теряет фактически вместе со своими «правами» всю гордость и счастье отечества… Отец в советской стране — это почетное звание. Это не хозяин в прежнем смысле слова. Это — советский гражданин, строитель нового быта, воспитатель нового поколения… В советских условиях отец — это общественный воспитатель. Он обязан готовить хороших советских граждан, в этом его долг, в этом и его гордость… Позорит звание советского гражданина человек, который трусливо и подло бросает своих детей, бежит от ответственности, прячется по углам и на мать перекладывает полностью все обязанности отца… Советский ребенок имеет право на настоящего отца, на воспитателя и друга[415]. Аналогичным образом В. Светлов, внося свою лепту в «отцовский вопрос», писал, что «хороший рабочий на производстве, хороший стахановец, хороший общественный работник должен организовать свою жизнь таким образом, чтобы у него было время и на семью, и на культурный досуг и образование для своего ребенка» [416]. Таким образом, к концу 1930‐х годов быть хорошим отцом уже не означало просто обеспечивать семью финансово: теперь от отца требовалась активная и вовлеченная роль в жизни его детей. Соответственно, идеальный мужчина больше не был сугубо политическим существом революционного периода. Теперь он должен был проводить время в домашнем пространстве и трудиться на благо советского будущего путем социализации своих детей точно так же, как и посредством своего труда.

Это изменение роли отца было отражено в нескольких художественных работах, появившихся сразу после вступления в силу нового семейного законодательства, — речь идет о картинах «Премия» (1938) Самуила