Кто-то просит прощения - Вадим Юрьевич Панов

в бешенство. Вызвало абсолютно неконтролируемую, неистовую ярость. Звериную ярость. Наглое поведение, ускользнувшая Света, презрительное обвинение в трусости заставили его броситься на Ляпу с кулаками. Тот был готов – встретил Шумахера ударом в грудь, тут же отступил, чтобы держать в поле зрения обоих противников, но закончить манёвр не успел. Бочка знал друга намного лучше Ляпы, сразу догадался, что Шумахер полезет в драку, и в тот момент, когда Ляпа встретил Шумахера кулаком в грудь, Бочка изо всех сил ударил его в голову. Целился в скулу, но получилось в висок. И получилось так сильно, что Ляпу повело. Бочка же, не теряя времени врезал ещё раз. На этот раз удар пришёлся в скулу, хотя целился Бочка в висок, но цель всё равно была достигнута – Ляпа повалился на землю. А подоспевший Шумахер принялся бить его ногами. В голову.

– Что ты делаешь?

Бочка и сам был не прочь проучить дерзкого щенка: за то, что сбежал, за то, что надавал ему, когда сбегал, за то, что Светку не отдал, за наглость, в конце концов… Бочка хотел наказать Ляпу, но видел, что Шумахер не бьёт, а убивает, и потому закричал:

– Остановись!

– Лучше помоги!

– Ты что творишь? Ты сдурел? – Бочка во все глаза смотрел на окровавленного, тихо стонущего Ляпу. – Шумахер, ты что наделал? Он ведь едва дышит.

– Ещё дышит?!

Шумахер огляделся, увидел лежащий у забора кирпич, кто знает, как он здесь оказался, поднял его двумя руками и изо всей силы ударил Ляпу по голове. Усмехнулся, посмотрев на застывшего в ужасе Бочку, а затем сказал:

– Тут рядом Ангара. Она всё примет. – И ударил ещё раз.

10 лет назад, июнь

Ошибки нет.

Ошибки нет.

Ошибки, мать твою, нет!

Всё точно, всё абсолютно точно – проверено, изучено, рассмотрено под микроскопом, разложено на молекулы, вымочено в растворах или как они делают свои проклятые анализы? Не важно. Какая, к чёртовой матери, разница, что они делают с его кровью и прочими образцами, если результат уже получен? И результат ставит крест на мечтах, надеждах, планах – на всём.

На жизни.

Проклятый результат.

«Нет! Нет!! Нет!!! Я не хочу! Я не хочу так!»

Кричи, кричи громче, в твоих воплях нет никакого смысла.

Кого волнует твой крик? Твоя боль? Твой ужас от того, что времени оказалось так мало? Контракт был заключён без твоего участия – детей ведь не спрашивают, хотят ли они рождаться… Когда ты появился, контракт уже был составлен и подписан. И никого не волнует, что некоторые его пункты оказались не такими, как ты ожидал. Например, срок действия контракта.

«Интересно, история знает примеры заключения бессрочных контрактов?»

Кривая усмешка.

Он надеялся, что прорвавшаяся сквозь слёзы шутка заставит его хоть на мгновение отвлечься, но она лишь разозлила. И усмешка превратилась в злобный оскал.

«Наверное, такие контракты есть, но не со мной… Мне предложено другое, а я… Я не хочу так!»

Но кого это волнует?

Его просто ткнули носом в строку: действие прекращается в период… по обоюдному согласию сторон… спасибо за сотрудничество…

«Я не хочу так!»

Он держался до последнего: заставил себя отрешиться от результатов первых анализов – таких же страшных, – сухо поблагодарил врачей и отправился в другую клинику, прошёл исследование, ничем не показывая, что догадывается, откуда взялись периодические головокружения и приступы слабости. Сказал, что хочет сделать обследование, потому что «мама очень мнительная», тщательно соблюдал все инструкции, шутил с медсёстрами, а получив результаты, спокойно выслушал слова врача, произнесённые мягким, проникновенным тоном. Он был готов.

«Мне очень жаль, но ваша мама оказалась права – обследование показало… но на начальной стадии… у вас есть шанс…»

Он вышел на набережную и там дал волю эмоциям:

– Нет! – Вцепился руками в парапет и в голосину выл: – Нет!!! Пожалуйста, нет! – Слова летели над водой. Никому не нужные слова. – За что?! Почему ты так со мной?

Он кричал, рыдал, ругался, снова кричал, умолял, обещал, а потом вдруг замолчал. Не потому, что пришёл в себя, нет, ужас леденил по-прежнему и внутренняя дрожь не оставляла. Замолчал, потому что услышал себя. Услышал свой крик и услышал в нём ответ.

«За что? Как это “за что”? А разве непонятно?»

И с горечью уставился на воду.

Которая будет бежать и после того, как он умрёт. Даже не заметит, что его нет. И та вода, уходящая под большие валуны мыса Рытого, тоже будет течь в привычном русле, возможно, негромко хихикая над теми, кто посмел нарушить её покой. И покой того, кто смотрел на них – глупых и самонадеянных – из-за деревьев. Смотрел на них с лёгким раздражением, которое обернулось большой бедой.

Вот что он услышал в своих словах – не такое уж далёкое прошлое.

И совершённую в нём ошибку.

– Я знаю, что сделал, и знаю, что виноват, – тихо сказал он, глядя на воду. И не сомневаясь в том, что будет услышан: вода обязательно донесёт, воде не трудно. – Я обещаю всё исправить. Нужно только подумать, как это сделать… как попросить у тебя прощенья… как?

Он смотрел на воду и спокойно перебирал возможные варианты. Спокойно и хладнокровно. Пока не остановился на том, который показался ему наиболее подходящим. Который покажет хозяину мыса, что он раскаивается и готов на всё, чтобы вымолить его прощение.

Абсолютно на всё.

18 августа, четверг

Антон не подвёл – прислал письмо, прикрепив к нему файл с рассказом об экспедиции. Однако в изложении старой истории участниками сообщества, к сожалению, не оказалось ничего нового. Те же клички, тот же печальный финал – «все умерли». Действительно, «страшилка» для новичков, не более. А поскольку историю никак не «раскручивали», не дополняли выдуманными подробностями, стараясь сохранить сухой документальный тон, то читалась она без всякого интереса. Возможно, на тех, кто верит во все байкальские тайны, история навевала ужас, но взгляд со стороны за повествование не цеплялся. Не возникало ощущения искренности.

Из важного, но это уже в самом письме – точная дата похода: он состоялся одиннадцать лет назад, в августе. Что служило очередным косвенным подтверждением связи экспедиции и начавшихся через год убийств. В том же письме – имя и адрес Рины. Марины Петровны Фроловой, умершей одиннадцать лет назад. На момент смерти – двадцать один год.

К адресу прилагался домашний телефон, на который Вербин позвонил утром. Родители Рины вышли на пенсию, поэтому ждать вечера, когда они вернутся с работы, не пришлось, договорились увидеться в полдень. Отец – Пётр Дмитриевич – подрабатывал сторожем, но сегодня не его смена, так что он дома. Иначе пришлось бы ждать даже не вечера, а следующего дня. Об этом рассказала мать, с которой Феликс говорил по телефону. Вербин ожидал, что она будет грустна, но время сделало своё дело – женщина говорила голосом отнюдь не безжизненным и осталась спокойной, даже когда Феликс упомянул Рину. И не спросила, кто Феликс такой и почему хочет поговорить о дочери, просто сказала: «Приезжайте, раз надо», и продиктовала адрес, который у Вербина уже был.

На ошибку матери указал старший сын – Алексей, мать позвонила ему после разговора с Феликсом, и он тоже прибыл на встречу, не желая оставлять родителей один на один с незнакомцем. И вот он, едва поздоровавшись, задал вопрос в лоб:

– Вы кто?

Над ответом Феликс размышлял всю дорогу, понимал, что его в любом случае спросят. С одной стороны, подмывало назваться писателем, не журналистом, а именно писателем, собирающим материал для книги и специально ради этого прилетевшим в Иркутск. Мол, услышал о старой истории и решил положить её в основу нового романа. Но эту блажь Вербин быстро выкинул из головы, решив, что нет ничего хуже, чем обманывать потерявших дочь стариков. И пусть со смерти Рины прошло одиннадцать лет, боль никуда не делась, сидит в них крепко, а значит, необходимо проявить уважение.

И он сказал правду:

– Меня зовут Феликс Вербин, я – старший оперуполномоченный по особо важным делам Московского уголовного розыска. – Феликс показал документы. Подождал, пока их изучат и свыкнутся с мыслью, что к ним явился столичный полицейский, после чего спокойно продолжил: – Но здесь, в Иркутске, я – простой турист и вы можете не отвечать на вопросы и выставить меня за дверь.

– И нам за это ничего не будет? – уточнил Алексей.

– Ничего, – подтвердил Феликс. – Скоро вы забудете о моём визите и на этом всё закончится.

– Не скоро и вряд ли забудем, – негромко произнёс Пётр Дмитриевич. – О Марине давно никто не вспоминает.

– В этом нет ничего неожиданного, жизнь продолжается, а у неё – нет, и её – нет. – Зинаида Николаевна, мать девушки, грустно улыбнулась. – Мариночку помним мы, помнит Лёшка. Иногда её вспоминают родственники.