Чюрлёнис - Юрий Л. Шенявский

Церемония включала также выступление Вильнюсского хора под управлением Юозаса Таллат-Кялпши.

В остальном же было все как обычно: посетители задерживались у той или иной картины, кто-то проходил мимо, пожимая плечами. Чюрлёнис, мало кому из них известный, во всяком случае в лицо, прогуливался по залу, прислушиваясь – ему было интересно, кто что говорит.

Мужчина остановился у одной из его работ и взялся объяснять своим спутникам (к ним присоединились и другие посетители).

– Картины Чюрлёниса – это видение будущего. Они пророческие.

Услышанное не могло не порадовать художника, а сказанное, скорее даже выкрикнутое священником возмущенно и сбивчиво, насмешить:

– Этот Чюрлёнис!.. Это… это уж слишком!

Выставку посетил Зигмас Жямайтис (Жемайтис), студент физико-математического факультета Новороссийского университета[52]. Жямайтис участвовал в деятельности литовского культурного общества «Рута», руководил хором, ставил спектакли, публиковал различного рода корреспонденции, статьи, заметки на различные темы – в том числе и о культуре.

Жямайтиса заинтересовали произведения Чюрлёниса. О чем он не преминул тут же сказать своему хорошему знакомому художнику Антанасу Жмуйдзинавичюсу и признаться, что не до конца понял, что хотел сказать художник.

– Дорогой мой друг! – воскликнул Антанас. – Автор заинтересовавших вас работ здесь. У вас есть возможность задать волнующие вопросы лично ему.

– Задам. Если не сочтете за труд нас познакомить.

Жмуйдзинавичюс подвел Жямайтиса к Чюрлёнису.

– Поздравляю, – сказал Жямайтис, – ваши работы мне показались очень интересными…

– Спасибо!

– …но я до конца не понял, что вы хотели сказать…

Чюрлёнис не дал Жямайтису договорить.

– Ко мне уже один человек подходил и просил объяснить, что я хотел сказать той или иной работой. Долг художника выразить в картине то, что он хочет, долг зрителя – понять его. Смею вам напомнить слова Дидро: «Живопись – это искусство сообщаться с душой посредством глаз. Если впечатление не проникает дальше глаза, художник сделал лишь самую малую часть положенного ему пути».

Чюрлёнис сделал шаг в сторону, давая понять: разговор окончен.

Посетила выставку и госпожа Эляна Вилейшене – жена Пятраса Вилейшиса – ее, по словам Ядвиги Чюрлёните, называли «главной дамой» и даже «губернаторшей Вильнюса». Посетила не из большой любви к изобразительному искусству, а, вероятно, потому что «положение обязывало».

Постояв у картин Чюрлёниса, госпожа Вилейшене подозвала художника.

– Как хорошо, что вы – здесь! Прошу мне объяснить… – На лице Чюрлёниса возникла ироничная усмешка, чего «губернаторша» не заметить не могла, однако продолжила: – Райгардас. Что это такое?

– Это такое место, оно неподалеку от Друскеник.

– Да, но у вас показан высокий уровень сельскохозяйственной культуры, какого у нас в Литве нет, – Чюрлёнис промолчал. – А здесь… – госпожа Вилейшене указала на картину; поскольку название не запомнила, она поспешила найти его в каталоге, не нашла и ткнула пальцем в соседнюю: – «Молитва». Какая молитва?

– «Отче наш», – Чюрлёнис показал рукой на завершающую триптих «Гимн» картину, где странные существа играют на арфах: это «Аве, Мария», – и отвернувшись, пошел прочь.

Он вышел из зала. С его стороны это было, по крайней мере, невежливо. Госпожа Вилейшене пожала плечами:

– Странно. Мне говорили о Чюрлёнисе как о деликатнейшем человеке.

Свидетелем этой малоприятной сцены оказалась двадцатилетняя начинающая писательница София Кимантайте. Судьбе было угодно, чтобы на вернисаже знакомство Константинаса и Софии не состоялось. Возможно, Чюрлёнис не обратил на нее внимания потому, что был в расстроенных чувствах.

Соломон Воложин пишет, что известны воспоминания очевидцев, когда Чюрлёнис «бывал разговорчив по поводу содержания своих картин» и даже убеждал других сказать что-нибудь и внимательно слушал. Это был явно не тот случай.

«Сейчас мне кажется, что брату все же было важно, как воспринимают его картины, какое впечатление они производят и как их понимают, но он не любил людей самоуверенных, которым все сразу бывало ясно. Возможно, он хотел почувствовать тот нежный трепет человеческой души, то необычное душевное состояние, которое сам переживал», – напишет по этому поводу Ядвига Чюрлёните в воспоминаниях.

Ближе к вечеру в опустевший зал быстрым шагом вошел мужчина, «зацепившись» взглядом за одну из работ Чюрлёниса, остановился. Приблизился к работе, пальцами прикоснулся к бумаге. Замер. Отступил на несколько шагов. Замер. Что-то бормоча себе под нос, перешел к другой картине. Замер. Осмотрев таким образом все тридцать три работы Чюрлёниса, оглянулся – ему, по всей видимости, необходимо было поделиться с кем-то своим открытием. Чюрлёнис стоял в углу. Мужчина, обращаясь к нему, сбивчиво заговорил:

– Глядите, глядите! Вы видите? Видите? Не правда ли? Признаться, я ничего не понимаю – не понимаю, что хотел сказать художник, но… Как мне все это нравится!

Глаза восторженного посетителя светились.

Чюрлёнис, рассказывая в родительском доме об этом, «последнем» посетителе, говорил:

– Это был самый интересный из всех зрителей на выставке и мой лучший критик! Я вышел с выставки на улицу и ходил удивленный. Почему-то стало тревожно. Нежели мои картины доставляют такую большую радость? Впрочем… – и он припоминал еще один случай, когда «встретился с хорошим и настоящим критиком»: – Это было в Рибинишикяй, где я некоторое время жил в доме художников. Туда по утрам приходила убирать комнату девочка лет двенадцати-тринадцати. Я заметил, что она украдкой смотрит на одну мою картину, которая мне и самому нравилась. Это был закат, небо ясное, только по краям поднимался огромный фантастический облачный замок. Когда я не обращал на девочку внимания – она останавливалась и подолгу разглядывала картину. Прошло несколько дней, но я напрасно ждал ее прихода. Комнату стала убирать другая девочка, а однажды утром, оглядев свои картины, я не обнаружил той, что понравилась девочке. Первое чувство, которое я испытал, была радость, в ней утонули всякие принципы морали, законы нравственности.

Одна журналистка вместо репортажа с выставки написала белые стихи о его картине. Чюрлёнис – в той же газете: «Хотел поблагодарить за художественное произведение, которое пани мне посвятила… Благодарю ото всей души, ибо произведение и мысли пани красивее моей “Тоски”».

«Не чувствуется ли в этих словах легкое подтрунивание над “конструкцией мыслей” (выражение журналистки), обнаруженных ею в картине?» – задается риторическим вопросом Соломон Воложин.

«Хотя его работы и не имели успеха…»

Первая литовская художественная выставка закрылась 1 марта 1907 года, ее посетило более двух тысяч человек, вильнюсская пресса проявила к ней большой интерес.

Чюрлёнис прекрасно понимал, сколь значима она и лично для него. Но в письме Повиласу признавал:

«Мои картины успеха не имели, и ничего удивительного: Вильна все еще в пеленках – в искусстве ничего не смыслит (вариант перевода: об искусстве нисколько не задумывается. – Ю. Ш., В. Ж.), но это не портит мне настроения. Эта выставка была как бы герольдом, который вышел рано утром на зеленый холм и протрубил в золотой