Чюрлёнис - Юрий Л. Шенявский

литовских плакатов принадлежит ему. Он делал плакаты к выставкам литовского изобразительного искусства (1907–1909 годы). Вторую выставку готовит он и на нее возлагает большие надежды.

Таким образом Чюрлёнис становится одним из зачинателей и активным деятелем литовского культурного движения, если хотите, литовского Возрождения.

Чюрлёнис нигде ни разу не обмолвился о своем вкладе в дело возрождения литовской культуры, однако это нашло отражение в прочитанном в один из вечеров стихотворении в прозе, названном им «Псалом».

Псалом

Господи! Молю тебя: озари путь мой, ибо сокрыт он от меня.

Возглавил я шествие наше и знаю, что другие тоже пойдут за мной – лишь бы не путями окольными.

Темными лесами блуждали мы, миновали долины и поля возделанные, и было шествие наше длиною в вечность.

На берег речной вышли мы, а конец шествия только показался из темного бора.

– Река! – воскликнули мы. И те, кто рядом был, вторили нам: Река! Река!

А кто в поле был, кричали: поле, поле, поле!

В конце же идущие говорили: в лесу мы, и удивительно нам, что передние кричат: «поле, поле!», «река, река!».

– Лесом мы идем, – так говорили они, ибо не знали, что находятся в конце шествия.

Ныне же, Господи, все более тяжек путь мой.

Предо мной – высочайшие вершины, голые скалы и бездны. Это красиво. Это – бесконечно красиво. Но не знаю дороги, и боязно мне. О нет, не за себя – ведь иду я, а вслед за мной уже идут другие. Господи, они за мной идут, все шествие – длинное, длинное! Один за другим – через долину и долгим речным берегом, и через поле большое, возделанное, тихое, а конец этого шествия в лесу скрывается, и шествию конца нет. Где истина, Господи? Иду, иду.

Ты явил передо мной чудеса свои – на розоватых вершинах гор, на зеленовато-серых скалах, прекрасных, как замки очарованных королевичей.

Те, кто ближе, видят ясно, те же, кто у реки или в поле – они-то когда узрят эти чудеса Твои? Или те, кто из лесу еще не вышли? Жаль мне их, Господи! Нескоро узрят они чудеса Твои, что Ты так щедро рассыпаешь вокруг.

Долог ли будет еще наш путь, Господи? Или Ты велишь не вопрошать об этом?

Но куда идем мы, Господи? Где конец этому пути?[56]

И еще – в одном из писем:

«…Как это чудесно – быть нужным людям и чувствовать свет в своих ладонях».

«Почему не напрягают душу?»

Теплота и сердечность, проявленные к нему в Вильне, побудили Чюрлёниса принять окончательное решение покинуть Варшаву.

В письме госпоже Вольман Константинас признается, что ему «жаль и больно» оставлять семью Вольманов, Бендзмеля (одно из дружеских прозвищ Евгения Моравского), его семью, филармонию и «Захенту»[57].

Осенью 1907-го Чюрлёнис ненадолго вернулся в Варшаву – нужно было уладить дела и подготовиться к переселению.

Чюрлёнис прощается с Польшей. Его творческая жизнь началась в Польше. Там он получил музыкальное образование, там начал серьезно заниматься живописью, там познал первую любовь.

В Варшаве он узнает: Евгений Моравский арестован – как член революционной Польской социалистической партии (Ядвига Чюрлёните «уточняет»: за участие в готовящемся покушении на кого-то из чинов варшавской полиции). 3 октября Моравский заключен в Варшавскую цитадель, затем переведен в Алексеевский форт.

Чюрлёнис воспринял арест друга как личную трагедию. От знакомых он узнает, что и ему грозит опасность. Госпожа Вольман, да и Моравские настоятельно рекомендуют Чюрлёнису уехать в Друскеники. Что он и делает в ноябре.

Кастукас в родительском доме. В день приезда за ужином он подробнейшим образом рассказал о Первой литовской художественной выставке. Монолог завершил призывом:

– Весной в Вильне состоится следующая. Мы все должны будем туда поехать. Вы должны увидеть, какие чудесные картины создают литовские художники!

Кастукас рассказывал о своих новых друзьях и знакомых:

– В Вильне столько серьезных и культурных людей, так интересно и красиво говорящих по-литовски. Они мечтают развивать свою культуру, открывать школы, совершенствовать родной язык! Это серьезные дела. Меня избрали членом правления Литовского художественного общества, а ведь это большая честь! Это не какой-то директорский пост в Люблине или место преподавателя в Варшавской консерватории.

Кастукас садится за пианино и без объявления начинает играть. Все узнают любимую песню Евгения Моравского – польскую народную «А куда я, несчастный, денусь?»

– Да, Евгений… уже «делся»… – с нескрываемой грустью говорит Кастукас и тут же: – А хотите, я расскажу что-то веселое?

Кто ж будет против?

– У нас в Художественной школе устроили «музей», что-то вроде маскарада. Говорю «вроде», потому что кто не хотел надевать маску, не надевал. Что придумал Генек? Угол комнаты завесил портьерой, поверх которой большими буквами было написано: «Обезьяна!» Кому, скажите, не хочется увидеть обезьяну? Каждый заглядывал за портьеру и каждый тут же ее задергивал. Подходит какая-то барыня с маленькой дочкой. «Сейчас я тебе покажу обезьянку». Заглянула за портьеру и отшатнулась. «Пойдем, детка. Не надо тебе туда заглядывать».

Младшим не терпится узнать, что такое придумал Моравский.

– Что там, за портьерой, что?

– Никогда не догадаетесь!

– Кастукас, ну скажи!

– Хорошо! Скажу! Зеркало! Самое обыкновенное зеркало.

При всей его напускной веселости, у Кастукаса не получилось скрыть от отца с матерью то, что он чем-то не на шутку озабочен.

Поздняя трапеза завершена. В ореоле света керосиновой лампы – лица оставшихся за столом: родителей, Кастукаса. После нескольких пустяшных его фраз отец перебил сына:

– А теперь говори, что случилось.

– Евгений арестован! И не он один. – Кастукас переходит на полушепот. – На допросах, насколько мне известно, упоминалась и моя фамилия.

– Может быть, просто интересовались друзьями арестованных, кру́гом их общения? А может, потому что собиралась компания и в твоей комнате? – высказывает предположение Аделе.

Отец молчит.

– Может быть, может быть… – рассеянно говорит Кастукас. – Все может быть. Да, на днях, когда я возвращался домой от Вольманов, меня остановил швейцар Войцех: приходили с обыском, интересовались «сходками на вашей квартире». Я хотел было пойти в участок, возмутиться обыском в мое отсутствие, но подумал, что при желании полицейских чинов нетрудно подозреваемого превратить в обвиняемого. Ладно – я, что с Генеком-то будет?

Отец молчит. Для Аделе главное сейчас – успокоить сына.

– Подержат и выпустят, – говорит она и неуверенно прибавляет: – Если не виноват.

– Довод сильнейшего всегда наилучший, – сказал Кастукас.

– Что? – не понял его отец.

– Это из басни Лафонтена про волка и ягненка, – пояснил сын. – Я подумываю о переезде в Вильну. Может ли быть большая честь, нежели отдать все творческие силы своему краю, своей родине!