Роман без героя - Александр Дмитриевич Балашов

Доложив командиру полка о приказе генерала Брусилова обезвредить «кукушонка», Вася отправился на квартиру, в хохляцком сельце, готовиться к рейду в тыл австрийцев. Не обошлось, конечно, и без офицерской пирушки.

– Господа! – встал Вася с бокалом молодого пенистого вина, которое, вспоминая военные рассказы своего любимого писателя Льва Толстого, называл «чихарем». – Помянем убитых товарищей!

Все шумно встали. Старая хохлушка, у которой квартировали Хижняк и погибший от пули снайпера капитан Лукин, поставила на стол дымящуюся яичницу с салом. Сковорода обжигала бабке руки, она поторопилась и нечаянно опрокинула бутыль с вином. Скатерть покраснела, будто кто затыкал ею огромную кровавую рану.

– Плохая примета… – тихо сказал кто-то из офицеров.

– Ерунда! Я не суеверен, – побледнел Вася. – К тому же у меня талисман есть.

Офицеры молча держали наполненные бокалы.

– С ним я, я иду на… – Хижняк сделал паузу, подбирая нужное слово.

– На подвиг, – подсказал кто-то.

– На подвиг, – кивнул прапорщик – Господа офицеры! За царя, отечество и генерала Брусилова…Ура!

Офицеры слаженно прокричали троекратное «ура».

Выпили, не чокаясь.

– Что же мы без тебя, Вася, делать будем? – спросил захмелевший подпоручик Зубов плачущим пьяным голосом.

Товарищи по батальону его пристыдили:

– Ты что, Зубов, уж никак хоронишь нашего орла? Извинись за свой поганый язык!

– Простите… Вы меня, господа, не так поняли… – залепетал Зубов, понимая, что сморозил глупость. Но положил ему на плечо руку, сказал тихо:

– Если убьют, поклонитесь, друзья, моим родителям и сестрам… Скажите…

И он всхлипнул, трогательно растирая слезы, скатившиеся на мундир из мальчишеских глаз.

– Да ты что! – загалдели господа офицеры. – Ты, Вася, еще всех нас переживешь!.. У тебя же – талисман.

Глава 22

ПОРТСИГАР ХИЖНЯКА.

Из тетради доктора Лукича.

Юго-западный фронт. Осень 1914-го.

Профессор Гельгард научил меня тому, что теперь я, как и Сократ, знаю, что я ничего не знаю… А для того, чтобы не исчезала иллюзия знания, говорил он, нужно познавать все в сравнении. Хотя никто не гарантирует, что твои выводы – это истина в последней инстанции, но, так или иначе, слова и иллюзии гибнут, остаются только лишь факты.

Мой пациент рядовой Карагодин, которого отобрали для охоты на Вильгельма, как окрестили австрийского снайпера в 16-м полку, менялся у меня на глазах. К худшему его изменяла и война, природа человеческих отношений, искушения дьявола и, конечно же, сама психическая болезнь, которая во время войн и прочих политических катаклизмов прогрессирует семимильными шагами.

Не специалисту, простому человеку, даже занимающего высокое место в общественной иерархии, заметить это не просто. Или вообще невозможно.

Внешне рядовой Карагодин, наделенный недюжинной физической силой, производил впечатление храброго воина, самоотверженного патриота, верного и отзывчивого товарища, на локоть которого всегда можно опереться в трудную минуту.

А его бешеную необузданную злобу принимали за бесшабашный русский героизм, когда, загнанный в угол человек, с голыми руками идет на дюжину вооруженных врагов, похоронив свой страх чуть раньше себя.

Хотя тут мое определение будет не точным. Петр, конечно же, не был трусом. Но обязательное для мужчины мужество уживалось в его душе не только рядом со страхом, что было бы вполне естественно, но и с хитростью. А частенько – и с элементарной подлостью.

Он мучительно завидовал славе полкового разведчика унтер-офицера Сахарова, которого действительно любили и низшие, и высшие чины полка. За что? Тут даже я затрудняюсь сказать. Но уже тогда мне было ясно: Карагодин явно проигрывает этому увальню по всем статьям.

Унтер-офицер Сахаров, не раз счастливо ходивший за «языками» в тыл к германцам, имел два креста – высшую боевую награду для низших армейских чинов. Воевал он не столько зло, брызгая пеной, сколько азартно, с неизменным русским куражом. Он, бывший охотник из дремучих тверских лесов, будто и на войне был на большой охоте: так же выслеживал зверя, подкарауливал его в засаде, расставлял товарищей по номерам и знал, что твой промах обернется точным выстрелом врага.

Штабные писари рассказывали мне, что Сахарова хотели за боевые заслуги в подпоручики произвести, если бы не его страсть к вину и водке. В пьяном виде Сахаров был дурной и опасный для всех. В том числе и для своих. Не разбирал никого и ничего, залив глаза спиртом. Товарищи знали эту сахаровскую беду и старались с ним, пьяным, не пересекаться. Ну, а если бунт выходил наружу, то впятером (не меньше!) скучивали Сахарка, навалившись на медведя весом своих тел.

Силищи было в нем, что, наверное, в знаменитом в мое время цирковом борце Поддубном. Кочергу узлом завязывал. Один раз троих немцев уложил голыми руками. Всем головы свернул. Ребята потом рассказывали: «Только хруст стоял». А он оправдывался, глупо улыбаясь: «Ну, так получилось, робяты!.. Я было на дно окопа уже лег, а они все лезут и лезут».

Я считал, что прозвище Сахарок все-таки к нему не шло. Да прикипело намертво. Не отдерешь. Отчасти и его в том была вина…

Любил Сахаров поесть. При том съедал за раз очень много. Ведро борща раз на спор слопал. В разведку сроду на пустой желудок не ходил. Говорил, что с пустым животом, несмотря на предупреждения санитаров, не терпевших ранений в полное брюхо, он воевать не может. Из пуза, мол, бурчит громче, чем германцы стреляют. И он по звуку не может определить точное местонахождение врага.

Перед отправкой в рейд за «кукушкой, притащил он с кухни кулеш. Пшенка у новенького повара подгорела. Салом, как прежде, кашу давно не заправляли – тылы катастрофически завязли на разбитой артиллерией железнодорожной станции. Пока их подтягивали к частям, провиант основательно разворовывали тыловые крысы.

Петр, учуяв харч, брезгливо поморщился:

– Няхай концентратом германец давится. А мы и на войне со своим харчем проживем… Хохлушки да молдованки – бабы грудастые, хлебосольные… С ними спать да жрать – одно удовольствие.

И развернул холстинку, где прятал сало, головки сладкого хохляцкого лука, вяленую тарань.

– Постой, – торопливо полез в подсумок Сахаров, рассчитывая на угощение товарища, – нам для подкрепления духа фляжку водки выдали… Куда плеснуть?

Глаза Карагодина зажглись. Он заметно повеселел, крупные морщины на темном, будто пропеченном в печи лице разгладились. Петр Ефимович любил выпить. В этом была и его слабость. Сам мне рассказывал, как еще парнишкой пропивал хозяйское добро. «Попадет шлея под хвост, накачу на душу стакан – ничем опосля не побрезгую: ни потником38, ни вожжами старыми, ни седелкой39. Раз у самого слободского головы козырьки40 от его усадьбы угнал.