Роман без героя - Александр Дмитриевич Балашов

из него папиросы, сунул дорогую вещь себе в карман.

– Жить хочу, мама… – бредил прапорщик.

Петр пожал плечами:

– Все, барчук, жить хотят… Да не у всех енто получается.

Он потрогал за пазухой верный кинжал – не обронил ли в суматохе. Наклонился над Васей:

– Ну, не поминай лихом…

– Сволочь… – прошептал Вася ему на прощанье.

Глава 23

ШАНСОНЕТКА ЛЮБКА КУЦИНСКАЯ

Из тетради доктора Лукича.

Мелитополь. 1915 год

В Мелитополе было тепло, светло и хлебно. На рынке крикливо торговали армяне, греки, молдаване, хохлы, русские… Продавцов, как во все кризисные времена, было меньше, чем покупателей. Война, казалось, будто обошла этот благословенный край стороной.

На заваленной гнилыми абрикосами, всяким хламом базарной площади ползали безногие герои, прося милостыню у всех подряд. В трактире мелитопольского барыги Эрика Гоца с лихим названием « Русская тройка» было дымно, шумно и многолюдно. Пахло копченой рыбой, водкой, пудрой проституток и даже дымком кальянов, чьи мундштуки торчали под огуречными восточными носами, блаженно погружавшихся в нирвану в укромном кабацком уголке.

И над этим вавилонским столпотворением, адской смесью запахов людских пороков, жареной рыбы, виноградной кислятины42 и теплой водки царствовал русский мат. Матерились все – налетчики, щипачи, дезертиры, евреи-коммерсанты, носатые армяшки, мелкие коммерсанты, дешевые проститутки, спившиеся польские шляхтичи и надутые хохлы, больше ругавшие москалей, чем врагов Российской империи.

С семи вечера, как оповещалось в двухцветных афишах, в «Тройке» пела «знаменитая певица, несравненная Любовь Куцинская». Эти крикливые афиши Эрик Гоц отпечатал в типографии Вовы Михальчевского, отставного ротмистра с загребущими руками. Бывший кавалерийский офицер слыл удачливым предпринимателем, подминая под себя всё, что плохо или хорошо лежало…

Еврей Гоц был менее удачлив. Мысль об антрепренерстве Куцинской была той спасительной соломинкой, за которую цеплялся зубами престарелый Эрик. Денег у еврея не было. Хотя никто в это серьезно не верил, но ему действительно нечем было заплатить за сто штук двухцветных афиш с рисунком несравненной Любы.

И тогда кривоногий ротмистр, большой охотник до красивых дам, получил от Гоца обещание «получить натурой». Любочкой, разумеется…

В тот вечер, когда судьба занесла в этот трактир Петра Карагодина, дезертировавшего из действующей армии, Михальчевский пришел в «Тройку» за обещанной платой Эрика Гоца.

Петр, облаченный в офицерский китель, синие кавалерийские галифе и хромовые сапоги, собранные фатоватой гармошкой, купленные им у какого-то говорливого одесского еврея, решил послушать цыганские гитарные переборы. А заодно поглазеть не то на цыганку, не то на еврейку или польку – «несравненную Любу Куцинскую».

Голоса у певицы не было. Какой-то седой цыган с носом, похожим на дверной крючок, аккомпанировал Любе на желтой гитаре. Одет он был в красную плисовую рубаху и подпоясан русским кушаком. Красавица-Люба пела цыганские песни, русско-цыганские романсы, заламывая руки и подвывая сиплым голосом.

Но не голос очаровал Петра. С первых же минут он впился в этот, уже не первой свежести, «персик», как говорили кавказские люди. Никогда в жизни он не видел такой броской, вызывающей женской красоты. Немки, отдававшиеся ему в Восточной Пруссии за буханку хлеба, были бездушными машинами, холодными, как лягушки.

Пушные хохлушки Западной Украины были теплее, порой даже «с перчиком», как и их горилка… Но такой красоты он еще не встречал. И влюбился безоглядно, страстно и бесповоротно.

– Очи черные, очи с-страс-стные…– пела Люба, подводя глаза к потолку.

Грудь Карагодина грел большой кожаный кисет, набитый золотыми колечками, кулонами, нательными крестиками, цепочками, медальонами с изображениями милых женских головок – всего того, что попало в мелкие сети дезертира на неисповедимых дорогах войны. И он пару раз вытаскивал его на свет божий, чтобы убедится – не украли ли лихие людишки его сокровища.

Он сидел за свободным столиком, не обращая внимания на вопросительно застывшего у его ног полового. Его взгляд был устремлен на пятачок сцены, где, освещенная желтым светом плохонькой электрической лампочки, пела ослепительная молодая красавица.

«Моей будет, – твердо решил Петр. – Привезу такую кралю в Слободу – земляки ахнут…».

– Что прикажете-с, господин офицер? – спросил половой, поправляя на плече несвежее полотенце. Его наметанный взгляд определял посетителя по первому жесту и по первому слову. Как опытные охотники определяют птицу по полету.

– Водки и пожрать… – не спуская глаз с певицы, сказал Карагодин и поправил на груди Георгиевский крест.

Парень мелко кивнул, но не спешил отходить, решив уточнить: что именно «пожрать».

– Водки и пожрать, да пожирнее!… – повторил Петруха. – Тащи белорыбицы, блинов с икрой, расстегаи… На чай не поскуплюсь.

Половой, переглянувшись с вышибалой-швейцаром, спросил:

– А есть, чем давать-то?

Петруха поманил полового пальцем.

– Ну-с? – нагнулся официант.

Карагодин схватил детину за тонкий длинный нос.

– Могу и кулаком расплатиться, коль моими золотыми червонцами гребуешь…

– Простите-с, обмишурились, – прогнусавил половой. Петр отпустил его побелевший нос на волю.

– Тащи жратву с выпивкой, да пошибче свои ходули перебирай!..

Он снова поманил полового пальцем, но тот не стал приближаться к гневливому посетителю.

– Чего-с еще изволите?..

– Шо за баба поет? – поинтересовался Карагодин.

– Любовь… Любочка Куцинская… Там же написано.

– Расскажешь про Любку, – бросил Петр. – За отдельную плату.

– Слушаюсь! – по-военному ответил половой и пошел за заказом.

– Что за птица? – не поворачивая головы спросил швейцар.

– Какой-то унтер Пришибеев… Дезертуха. Но при деньгах, кажись.

Тот подмигнул половому и крякнул утиным скрипучим голоском:

– Сиче скажи… Как подопьет, пущай подсядут с Волчком. Вижу, давит ему мешочек на сердце.

И Фрол Семенович прыснул в расфуфыренные гренадерские усы.

…Через час Петр знал про Любочку всё, что хотел узнать. Певичка была без роду и племени, «рвань перекатная», как сказал половой. Эрик Гоц взял ее за долги из табора, кочевавшего по южным городкам Польши и Закарпатья. По обличию девушка была скорее полькой, чем цыганкой. Но кочевая цыганская жизнь, кони и гитара, карты и танцы в длинной цветастой юбке на деревенских ярмарках и молдавских свадьбах наложили свой отпечаток.

Манеры выдавали в Любови кабацкую дешевку. Но глаза девушки действительно завораживали. Её колдовские очи будто манили и обещали. Такого взгляда Петр еще не знал.

Он, теряя бдительность, полез за пазуху в заветный кожаный кисет, наугад достал оттуда чье-то обручальное кольцо. Не слушая трепа, подсевших к нему двух трактирных потрошил, встал и подошел к столику, за которым сидели Люба, Эрик Гоц и кавалерист Михальчевский.

– Это – тебе, – выдохнул Петр, поедая глазами зеленоглазую красавицу. И, взяв ее руку, надел на безымянный палец украденное кольцо.

– Спасибо, офицер! – зарделась Любка, с вызовом глядя на своего хлипкого антрепренера, одетого в щегольской клетчатый пиджак и грязную белую манишку.