Роман без героя - Александр Дмитриевич Балашов

Вместо лошади в них запрягся – и утащил на постромках в Хлынино, где и загнал кому-то за гусыню самогона».

Карагодин взял из рук Сахарова манерку41, потряс её над заросшим волосами ухом.

– Отпил, небось, хер рябой?

– Шат, дай сала шмат! – засмеялся Сахаров, подставляя широкую ладонь.

– Свою долю ты выпил, значить…

Сахаров замахал руками:

– Маненько токмо, Шат. Отрежь сальца-то…

– А хрена собачьего ты не хочешь?

– Отчекрыжь. Цыбульки дай, тараночки.

– А дырку от бараночки? Жирно, Сахарок, будет. Вдруг – задница от жиру заблестит?

– А ты, Шат, за мою задницу не переживай. Заблестит, так снайперка-то, как зеркальцем, ею и подманем…

Карагодин с минуту подумал и отрезал немецким штыком кусок сала товарищу. Вместе на дело шли. Зло в напарнике копить опасно.

– Чё это там, у ручки, за цифирки такие? – увидев на лезвии трофейного кинжала три цифры «6», спросил Сахарок.

– Да так… Номерок один, – хмуро ответил Карагодин, пряча кинжал за голенище сапога. – Добыл у пруссаков в неравном бою.

– Отрежь ишшо, брат, – канючил Сахаров.

– Будя, будя… Гляжу я, охотник, а губа у тебя – не дура. Кулешу ведро сожри – вот и набьешь свой котел. Ха-ха…

Сахаров с укоризной покачал головой:

– Ну, и смех у тебя, Шат. «Аха-хав-хав!», – передразнил он Карагодина. – Ну, чисто собака у моего соседа брешеть… Когда волка учуить.

…Раннее молочное утро разливалось по еще цветущим полям. За речкой стройно построились шеренгами пирамидальные тополя, дерева-красавцы.

Петр взобрался на бруствер траншеи и напряженно вслушивался в обманчивую тишину войны. И вдруг ему послышался собачий вой.

– Сахаров!.. – чувствуя, как страх холодным ужом вползает в его душу, позвал унтера Карагодин. – Слышишь?..

Тверичанин перестал живать, прислушался.

– Пташки чирикают… Австрияки еще дрыхнут. А через час кохфий свой хлебать начнут.

Собачий вой повторился. Теперь уже ближе и отчетливее.

– Ну, глухая пятка! Неужто не слышишь? Воить пес черный… К покойнику…

Сахаров, спокойно глядя на позиции неприятеля, пожал плечами:

– Да кто воет-то?.. Перекрестись, Шат! Видение и исчезнет… Когда грезится, завсегда крестится надобно. Аль не умеешь? Так научу!

Карагодин собрал пальцы в щепоть, но рука не поднялась – не стал осенять себя крестным знамением. Его вдруг стошнило.

«Сала вдовьего гад пережрал», – без зла подумал Сахаров.

– Не к добру услышанный мной вой, – сползая вниз, сказал Петр. – Ох, чую покойника!

– Типун тебе на язык, Петруха! Даже три типуна кряду. Втроем идем на охоту – втроем и вертаемся. У нас, тверских, так заведено. Как у вас – не знаю.

Подошел Хижняк. Коротко спросил:

– Готовы?

– Так точно, господин прапорщик!

– С Богом! – перекрестился Вася и погладил в кармане портсигар отца – на удачу. – Надеюсь, среди нас иудеев и мусульман нет?

– Православные мы, – за всех ответил Сахаров. – Смертушки боимся, а атаку все равно ходим. Потому как у нас в деревни говорят: волка боятся, в лес не ходить. Айда, робяты!

Переход через нейтральную полосу прошел удачно. Не считая, что Петр Ефимович зацепился гимнастеркой за колючку. Предательски звякнула пустая банка из-под австрийских консервов, и в утренний туман, шипя, полетела осветительная ракета, уже бесполезная при свете нового дня. Для острастки лазутчиков.

Противник в окопах уже завтракал галетами, запивая их эрзац-кофе, который говорливые и смешливые австрийцы черпали кружкой из большого термоса.

– Тихо, Шмат, милый!.. – взмолился Вася, укоризненно покачивая головой. – Стань кошкой! Или охотничьей собакой… Ну, как Сахарок.

Они продвигались в глубь австрийской обороны медленно. Ужасно медленно. Пять метров ползут, пять минут отлеживаются и прислушиваются к звукам на передовой. Потом все повторяется сначала.

Наконец позади остались передовые посты противника со станковыми пулеметами в оборудованных огневых гнездах.

Бывший охотник из тверской глубинки то и дело оглядывал окрестности. Метров через сто приметил бугорок, густо поросший густым колючим кустарником.

– Позиция, ваше юное благородие! – весело толкнул он прапорщика в бок. – Заляжем тут и будем наблюдать. Если повезет, то и увидим, откель стрелять почнёт кукушечка наша…

Хижняк с минуту подумал, прикидывая что-то в уме, и согласился.

Позиция и впрямь была замечательной. Удобной во всех отношениях. Наблюдателей не было видно ни с переднего края, ни с флангов, ни с тыла. Отсюда, с бугра, густо поросшим колючим шиповником, вся картина немецких позиций открывалась, как на ладони…

– Ну, братец, – улыбнулся Вася, – маленькой кукушке тут большой капут будет. Лежать тихо! Слушаем и наблюдаем…

– Нажралися мермалада, – ощерился Карагодин, приметив, как двое солдат потащили по траншее пустые термоса. – Я в госпитале лежал, пробовал его, мармалад-то…

– Ну и как? – шепотом живо поинтересовался Сахаров, чувствуя, как закрутило живот: от жидковатого завтрака, наверное.

– Говно, – цикнул слюной Петр.

– А мне ща охота вспомнилась… В лесах Лихославля. Кабаны там – боровы, что ты, Шат, пудов под пять.

– Брешешь. Дикая свинья – поджарая.

– Ей Богу!

– И добывал?

– Охотился… Бывало, везло, – Сахаров сорвал сухую травинку, пожевал её крепкими кукурузными зубами. – Кабаны каштуются, роют рылами прошлогоднюю листву, а мы, затаившись, ждем… И знаем, что сейчас в стаде хоть на одного косача, но меньше станет. Они, дурни, и не помышляют об этом, знай себе похрюкивают, брюхо набивают… А я спиной, шкурой своей чую: кто-то за нами охотится… Выслеживает нас.

– Как это? – на локтях приподнялся Петр. – Ты охотишься на одного, а за тобой охотятся другие?

– Закон леса. Так завсегда и в жизни, – кивнул Сахаров.

– И кто там, у кабанов, был? Ну, кто за вами следил?– спросил Карагодин, вглядываясь в позиции австро-венгерских подразделений.

– Волки, – ответил бывший охотник. – Мы – на кабанов, а на нас – волки. Те на своих не охотятся. А мы, люди, друг дружку пожираем…

В кустах беззаботно распевали невидимые пичуги. Война совершенно не касалась небесных созданий.

– А сдаётся мне, – сказал Петр, маясь от долгого ожидания, – не даром нынче собака выла… Сожрут кого-то из нас…

– Кого? – машинально спросил охотник.

– Да тебя, Сахарок, наверно… Ты у нас самый сладкий.

Сахаров икнул, слыша, как противно и громко забурчало в животе.

– Надо было побольше кулеша брать на кухне, – вздохнул он. – Брюхо бастовать начинает.

Карагодин покачал головой:

– Ты, как я погляжу, пули не боишься, Сахарок?

– А ты?

– Мне надобно чёрного пса опасаться. Пуля меня не берет. В Сольдаю в упор стреляли – плечо токмо царапнуло. А пса боюся…

– Пса? – удивился тверской охотник.

– Цыганка одна, сволочь, нагадала…

Сахаров немного подумал, потом сказал, прислушиваясь к революции в своем животе:

– От пса смерть принять похуже, чем от пули…

– Разговорчики! – призвал к тишине Хижник.

– Тут, господин прапорщик, дело сурьезное… – зашептал Карагодин. – Медвежья болезнь у Сахарова открылась…

– Какая болезнь? – спросил