Синева - Майя Лунде

горн, его приглушенная сирена тонет в насыщенном водой воздухе – один длинный сигнал и два коротких, один длинный, два коротких.

Впрочем, местоположение мне известно, у меня есть компас, главное, не сбиться с курса, не выключать туманный горн – и тогда мне ничего не грозит.

Я вцепилась в штурвал так, что костяшки пальцев побелели, и глаз не свожу со стрелки компаса, звуки исчезают, точно в вакууме, в открытом космосе, влажный воздух гасит звуковые волны, я опять включаю туманный горн, но звук такой слабый, его, считай, что нет.

Я иду вперед, следую прежним курсом, иду малым ходом, всего три узла, с такой скоростью на Па-де-Кале у меня несколько часов уйдет, однако иначе нельзя.

И тут я услышала его – гул двигателя другого судна… нет, не просто судна… бухающий рокот гигантского двигателя большого корабля.

Я обернулась.

С какой стороны он доносится?

Куда ни посмотри – повсюду серая стена тумана.

Корабль приближался, рев становился все громче, но откуда он? Я заглушила двигатель и замерла, вслушиваясь в шуршанье собственной куртки и гул корабля, корабля, который пока существует лишь как тяжелый ритмичный грохот, неумолимо нарастающий.

Я снова оглянулась. Грохотало по правому борту. Я повернула голову. Нет, все-таки по левому борту. Проклятые мои уши, правое слышит хуже левого; наверное, слишком близко к громкоговорителю стояла когда-то, а может, это пила-болгарка виновата – тогда, в Алте. Алта, еще одна неудача, они за день нас распилили, мы-то думали, что победим, а они нас всего за день распилили. Но вот мне уже и слух не нужен, потому что я вижу корабль, он встает передо мной, гигантская серая тень, огромной горой надвигается на меня.

Прямо на меня, по левому борту.

Туманный горн у меня надрывается – один длинный, два коротких, снова и снова, но гул огромного двигателя заглушает его, с корабля меня не видно, корабль движется на меня, и хотя он по левому борту, поэтому должен мне уступить, я резко поворачиваю штурвал, врубаю полный ход и…

От корабля меня отделяют всего несколько метров, я вижу ржавые потеки на его обшивке, сварные швы на стальных пластинах.

Похоже, он не заметил меня, капитан там, наверху, на мостике, – он не знает и никогда не узнает, что сегодня почти потопил шестидесятилетнюю шкипершу-одиночку из Норвегии.

Но тут корабль исчез, скрылся за моей спиной, и, кажется, туман стал рассеиваться, хотя, может, это белые точки пляшут у меня перед глазами, потому что лишь сейчас я заметила, что не дышу.

И я рассмеялась, громко рассмеялась от облегчения.

Мой смех слышно, даже несмотря на туман, его слышно, и в тумане он не тонет.

Меня не остановить, думаю я.

Ни сейчас, ни прежде – я непоколебима.

Непоколебима.

Особенно в борьбе за Эйдесдален, движимая гневом, ребенком, росшим во мне, – помню, как гнев нарастал одновременно с плодом у меня внутри, он грел и горел, с каждым днем набирая силу.

Меня не остановить, но радости это не приносит. Есть люди, которые всю жизнь живут с блеском в глазах, а движения их преисполнены спокойствия. Люди эти уверенно шагают по миру, умея наслаждаться вкусным ужином, вечером, проведенным в хорошей компании, прогулкой с друзьями по лесу, – они собирают все эти впечатления, берегут их и возвращаются к ним в минуты жизненных невзгод, когда такие воспоминания согревают и поддерживают. По-моему, эта способность врожденная, генетически обусловленная, как талант к математике или словотворчеству.

Но там, на горе, я была счастлива – помню, что была счастлива. Лагерь мы разбили в самом конце строительной дороги, на высоте тысячи ста метров над уровнем моря, в том месте, где планировалось построить новую плотину. Нет, думали мы, не бывать тут ни плотине, ни туннелю, и трубы к гидростанции тоже проложить не посмеют, потому что ежедневно к нам присоединялись все новые активисты, вскоре нас уже стало пять сотен, большинство – молодые, некоторые даже с детьми, потому что было лето, время отпусков, и дети носились по окрестностям, словно их привезли в летний лагерь.

Каменистое плато было усыпано палатками – невысокими горными палатками, специально сшитыми для таких условий. Погода тут, высоко в горах, нас не щадила: дождь шел то и дело, потому что здесь идущие с моря тучи наталкивались на горы. Но нам все было нипочем. Дни стояли долгие, светлые, и мы делились друг с дружкой всем – рассказами, едой, кофе, сигаретами и воодушевлением. Усаживаясь по вечерам вокруг большого костра, мы заполняли тишину песнями и чтением вслух – читали письма и статьи из газет. Мы зачитывали все, что нам присылали, все, где писали о нас. Каждый день мы получали доказательства, что нас поддерживают: в письмах, газетах, еде, которую сбрасывали нам с небольших самолетиков, – все это служило доказательством, что нас заметили, что мы стали участниками исторического события, никогда прежде природозащитные акции в Норвегии не принимали подобных масштабов. И что самое чудесное – наши протесты нашли отклик за пределами Норвегии, потому что вскоре про нас писали уже и датские, шведские и даже немецкие газеты.

Я нигде не чувствовала себя настолько дома, как тогда в горах, и надеялась, что так будет продолжаться вечно. Однако этим воспоминаниям не суждено было меня согревать, потому что вскоре все закончилось, и моя жизнь заодно – по крайней мере, так мне казалось.

Начало конца… Наверное, его ознаменовал ленсман из Рингфьордена, явившийся к нам однажды утром. Он проработал тогда на своей должности всего несколько лет, ни Магнус, ни я его не знали, это был молодой парень, говорящий на ставангерском диалекте. Ленсман пришел с тремя помощниками и с громкоговорителем, в который и проговорил свою заранее подготовленную речь. Он просил нас разойтись, убедительно, искренне, без злости, ссылался на уголовный кодекс, который мы, по его словам, нарушили, и утверждал, что это грозит нам штрафами или даже тюрьмой.

– Вам предписано немедленно освободить это место и не препятствовать дальнейшей работе.

Я сжала руку Магнуса.

– Забудь, – тихо проговорила я ему и самой себе.

Мы останемся – ну разумеется, останемся, а если они хотят от нас избавиться, то пускай на руках отсюда уносят.

Но ленсман продолжал:

– Вы сообщили о том, о чем желали сообщить, вы добились поставленной цели.

– Ай да речь, – сказала я.

– Я думал, тебе нравится, когда говорят правильно, – заметил Магнус.

Папа вышел вперед и улыбнулся ленсману.

– Мы понимаем, что вы пришли, потому что выбора у вас нет, – начал он, – но вы – представитель только Рингфьордена… Ленсмана Эйдесдалена я с вами не