Сегодня и вчера, позавчера и послезавтра - Владимир Новодворский

Встаю, ставлю чайник. На завтрак хлеб, и остался кусочек селедки с выходных. Одеваемся тихо, чтобы не разбудить папу, выходим на улицу. Слышен грохот – по Литейному проспекту идут танки. Бежим к перекрестку Петра Лаврова и Литейного, наш дом угловой. Люди говорят, эти танки прямо с фронта. Вдруг женщина неподалеку от нас с Верой пронзительно вскрикивает «Сережа!» и бросается к танку. Тот резко останавливается, скрежеща гусеницами, в башни спрыгивает офицер-танкист, обнимает эту женщину, и оба плачут, а люди бросают им цветы. Война многих разлучила, почти все потеряли близких, но ждут и надеются дождаться.

Когда мы вернулись, папа сидел за столом. Стол большой, круглый, прямо в центре комнаты, напротив зеркала. Зеркало тоже большое, до потолка, венецианское. Пока мы жили в Зеленодольске, многие вещи из нашей комнаты пропали, но мебель осталась. Картину с японской вышивкой золотом, она называла ее шпалерой, мама засунула в стол, но картина тоже исчезла. Мама ее спрятала так же, как прятал драгоценности человек, у которого они с папой вместе делали обыск. Но и драгоценности, и картину все равно нашли – значит, не наша.

– Нина, я хочу с тобой поговорить, садись. – Папа поставил стул напротив себя.

Я села. Он был спокоен, но глаза потускнели, в них поселилась печаль.

– Хочу, чтобы ты знала: если Дора уйдет к Павлу Семеновичу, то Веру может забирать, но ты должна остаться со мной. – Он говорил негромко, но так, что я поняла, для него это очень важно.

Я молчала. Что тут говорить? Мне не хотелось, чтобы мама уходила.

– Я говорю абсолютно серьезно, если уйдешь ты – застрелюсь. – Глаза у него вспыхнули, он резко встал. – Вернусь вечером, мне на службу. – И вышел из комнаты.

Я приросла к месту.

– Нина, а куда меня мама может забирать?

После Вериного вопроса я уже не смогла сдержать слезы и выбежала, чтобы закрыться в туалете. Почему, когда вокруг с каждым днем становится лучше, ярче, меня преследует боль оттого, что самые дорогие мне люди страдают, и я вместе с ними. Вера билась в дверь. Пришлось выйти. Я умылась холодной водой, устроилась на оттоманке и открыла Джека Лондона. Мне срочно требовалось куда-нибудь отправиться, хоть ненадолго.

Дверь резко распахнулась, вошла мама, окинула взглядом комнату, сняла пальто, туфли.

– Здравствуйте. Вы обедали?

– Ждали тебя. Папа ушел на работу, – сказала я, отложив книгу и спихнув Веру. Сестра ползала по мне, устроив из пледа какие-то границы. Она с детства отстаивает свою территорию, наверное, когда вырастет, станет хорошей хозяйкой. У нее будет свой дом, огороженный забором, муж и дети, окруженные заботой.

– Накрывайте на стол, пойду на кухню, разогрею суп.

– Мама, – я взяла ее за руку, – папа сказал, что ты можешь, взять Веру, если Вы разойдетесь, а я чтобы осталась с ним.

Она села, потом быстро встала, открыла шкаф и принялась собирать вещи.

– Мама, что ты делаешь?

– Я всегда терпела его интрижки. Даже уезжая с вами на лето, разрешала ему заводить шашни с кем-нибудь из моих подруг, а по возвращении смеялась, когда они ходили, как надутые гусыни. Как же! Ваня же их предпочел! Да если они б знали, что всё с моего одобрения и выбирала я, а не он! А то разгребай потом, куда его черт занесет. И тут он вдруг такой весь принципиальный. Мы концы с концами свести не могли, он даже денег не присылал, сама, мол, справишься, да, еще с маленьким ребенком! У него же голова не болит, где потом жить. А если б без комнаты остались?

Говоря все это, она швыряла вещи в чемодан, он и на половину не заполнился. В этот момент вошел папа и увидел сборы. Не смотри я прямо на него, не узнала бы этот скрипучий, надрывный голос:

– Ну, что, собралась уже к своему дорогому Павлу Семеновичу?

Мама, не ответив, вышла из комнаты.

– Папа, зачем ты так? Почему не хочешь с ней поговорить?

– Ты же видишь, она уже собралась уходить. Не о чем говорить.

– Папа, ты ведь не хочешь, чтобы мама уходила. Скажи ей, пусть остается, я тебя очень прошу.

Я подошла и обняла его, Вера тоже подбежала и повисла у него на коленке.

– Я пойду позову маму, скажу, что ты зовешь.

Он промолчал, но молчание, решила я, знак согласия, и побежала на кухню. Мама курила, выпуская большие струйки дыма, они скрывали ее лицо.

– Мама, тебя папа зовет.

– Не придумывай, никто меня не зовет. Чтобы такой орел кого-то звал? Да сейчас!

Я взяла ее за руку и буквально потащила за собой. Она сопротивлялась, но несильно. Мы вошли в комнату.

– Ты меня звал?

Она говорила спокойно, струйки дыма еще медленно слетали с ее губ.

– Я не хочу, чтобы ты уходила, – Папа стоял лицом к окну. Его рука лежала на спинке стула, пальцы были совершенно белые.

– Хорошо, переодевайся. Я разогрею суп.

Он ушел за ширму переодеваться, мама – на кухню, а мы с Верой остались одни на поле боя. Сражение закончилось. Главное, все живы.

В этой горке нет ничего особенного, кроме того, что она наша. Эта безымянная высота, нечто расплывчатое и незначимое для всех, и всё – для нас. Пространством и временем, случаем и закономерностью, любовью и ненавистью мы, разные люди в одинаковых тоскливых шинелях, сжаты в один нерв, натянутый между ней и нашим потенциальным противником, между нашим прошлым и будущим.

Командир роты обошел высотку, как погладил, подозвал командиров взводов, обозначил задачи, исходя из установок вышестоящего командования:

– Противник будет атаковать с запада. Время атаки не известно. Срочно приступайте к строительству наблюдательного пункта, блиндажа и рытью окопов. Особое внимание уделите маскировке.

Мне выпала честь быть связным. Нечто вроде адъютанта его превосходительства. Однако от танцев с лопатой под луной почетная миссия не освободила. Ответ на вопрос рядового Суворова, где спать будем, быстро стал очевиден для всех – нигде.

Сезон белых ночей прощался с жителями города на Неве, но даже его закат позволял отчетливо наблюдать как кроты в шинелях, закопавшись по уши, сооружают лабиринт из нор. К рассвету все было кончено. Окопы извивались вдоль склона, пушки и три танка спрятались в укрытиях.

В паре с Костей Фуфаевым таскаем ветки сосен, маскируем наблюдательный пункт. Недалеко от нас останавливается «уазик», по его неуклюжему телу лениво расползается грязь. Из машины энергично выскакивает капитан Веселов, окидывает взглядом плоды нашего труда.

– Бруствер маловат будет, а пуля-дура и убить может. – Доклад командира роты прерван дружеским похлопыванием по плечу: – Вижу, что работаете, но радости маловато, задора молодецкого. Давай, старший лейтенант, покажем ребятам красоту ночного боя. Распорядитесь установить пулемет на боевую позицию и зарядить трассирующими пулями.