Серая мать - Анна Константиновна Одинцова

А через зеленое высверкивает свет, яркий свет… светит… светик…

Толенька задержал дыхание, шестым чувство угадывая в предутреннем мраке присутствие огромной глыбы, которая нависла над ним и вот-вот расплющит его.

Маша, Светик… Слова из темных времен. Он не должен такого помнить. Он и не хотел помнить. Потому что там, в мутных водах памяти, таилось нечто… острое. Опасное, как откидная бритва или оголенный провод. Одно неосторожное касание – и быть беде.

И теперь это нечто приближалось к поверхности. Восставало из темных времен. Грозило раздавить своим весом. Толенька еще не увидел, еще не вспомнил, но уже предчувствовал это.

– Быть беде, быть беде… – жалобно повторял он, вновь обхватывая ладонями голову в тщетной попытке дозваться Серой Матери. – Быть беде…

Уж лучше бы он оставался один! Лучше бы спрятался, и пусть нюхач сожрал бы их всех! Это все из-за них, из-за них…

Толенька знал, что не всегда жил здесь, что само его жилище когда-то было… вовне. Поэтому он и сумел вспомнить их лица, лица соседей из темных времен, хоть они и изменились. Алла. Виктор. Теперь он вспомнил и имена тоже.

А Маша? Светик? Их помнишь?

Долгий вдох застрял на середине. Серая Мать все-таки заговорила с ним.

Где ты их оставил? Помнишь?

Опасная бритва вынырнула из глубины и со щелчком раскрылась. Острый металл полоснул наотмашь, обнажая дрожащую кровоточащую мякоть – плоть темных времен.

Он вдруг вспомнил. Себя. Их. Увидел их так же ясно, как тогда, в последний раз. Лицо жены. Лицо дочери.

Ослепленный шквалом воспоминаний, Толенька издал протяжный горестный крик и затрясся в гнезде, стиснутыми кулаками ударяя самого себя по бедрам, по животу, по голове.

Хочешь снова забыть? – опять зазвучал голос Серой Матери, и проступившие кровавыми надрезами изможденные лица жены и дочери отодвинулись глубже, расплылись, затянулись.

Хочешь забыть навсегда?

– Хочу! – задыхаясь от стиснувших горло слез, простонал Толенька. – Хочу! Хочу! Хочу забыть!!!

Тогда делай, что должен.

– Буду… буду… буду… – шептал Толенька, уткнувшись лицом в бесформенную, потемневшую от грязи и слез подушку. – Буду… буду…

Когда произносимое слово начало комкаться на онемевших губах, утратив всякий смысл, он замолчал и отважился открыть зажмуренные глаза. В комнате было светло. Начался новый день. Серая Мать вновь ушла, оставив после себя болезненный гул в голове.

Он снова один. И он только что пережил страшное. Что именно, Толенька не помнил, но знал, что ему было плохо. Так плохо, как никогда еще не бывало. Серая Мать предупредила его. Напомнила о темных временах, из которых он когда-то спасся.

И он знает, что должен делать дальше.

Должен. Должен. Должен.

2

Новая жизнь – еще совсем крошечная, но Серая Мать ощущала ее так же отчетливо, как и всех остальных. Нет, даже лучше, чем остальных. Ведь это – ее Дитя, ее продолжение. И теперь оно готовилось пойти в рост.

Серая Мать несколько раз моргнула, возвращаясь в темноту своего убежища, заново привыкая к ней. Здесь, глубоко внизу, можно было находиться очень долго. Она так и делала: сворачивалась эмбрионом в материнском чреве, которого, вероятно, никогда не знала (если говорить о настоящей матери), и отпускала все нити, протянутые к тем, за кем наблюдала до этого.

У всех них было кое-что общее, делающее их похожими друг на друга и не похожими на нее: сон. Они могли отключаться. Могли заснуть и видеть только то, что порождал их собственный разум. Она – нет. Все, что она помнила, было бесконечным бодрствованием, постоянным потоком ощущений, образов, мыслей.

И лишь в месте, откуда видно все, Серая Мать могла попытаться представить, каково это – заснуть. То, что она ощущала здесь, в непосредственной близости от себя, и было ее снами. Точнее – одним долгим повторяющимся сном, почти не изменившимся с тех пор, когда нечто большее, чем она сама, поместило ее в эту Колыбель.

Но время для долгого отдыха пока не пришло.

Распрямляя мосластое тело, кажущееся миниатюрным и хрупким в масштабах всей Колыбели, Серая Мать издавала немой зов, направленный внутрь, еще глубже, чем она сама могла проникнуть.

И получала ответ.

Стены подземной камеры, в которой она находилась, напоминали стенки полых органов: такие же мягкие, складчатые, теплые. Соединенные с чем-то еще. Как любой живой орган, они двигались, плавно сокращались и расслаблялись, выталкивая что-то из скрытого среди складок отверстия. Вскоре в протянутую ладонь Серой Матери опустился плод: округлый, влажный, защищенный плотной оболочкой, но так же, как и Дитя, нуждающийся в среде для роста.

Бережно прижимая его ко впалому животу, Серая Мать поднялась наружу. Замкнутая чернота внутренностей Колыбели сменилась ничем не ограниченной чернотой ночи. И то и другое было ее миром и принадлежало только ей.

3

Тетя Катя снова навестила Ангелину.

Она пришла снаружи. Вошла через балконную дверь и склонилась над ее постелью. А потом Ангелина услышала пение.

Гудящий, вибрирующий инфразвук отзывался в каждой клеточке тела. Это была Колыбельная земных недр; гул кровотока в материнской матке; беззвучный шепот воздуха древних пещер. Песня пробуждала то, чего прежде Ангелина никогда не испытывала и не могла испытать: предвкушение, возбуждение и радость от слияния с кем-то другим.

Продолжая петь, тетя Катя сдвинула повязку на ее руке, коснулась ран. Больно не было. Тетя Катя держала что-то в руках. Что-то круглое, наподобие кокосового ореха.

Когда орех треснул, наружу вытекла тягучая мякоть. Прямо на раны Ангелины. И снова было не больно. Наоборот, хорошо. Влажно. И немного прохладно. Совсем не похоже на то, что она представляла, думая о слиянии с кем-то. Это было что-то другое. Волнующее. Приятное. Настоящая связь, настоящая близость. Не проникновение – симбиоз. Даже больше, чем симбиоз.

Ангелина поняла: тетя Катя передает ей частичку чего-то живого, чтобы ее раны скорее зажили, чтобы она могла выздороветь и снова чувствовать себя хорошо. Чтобы она смогла стать чем-то большим.

Слушая пение, Ангелина улыбалась. Она не помнила, когда последний раз так искренне наслаждалась жизнью.

Стук в дверь вырвал Ангелину из блаженного сна.

Только что она покачивалась на мягких волнах, наблюдая неторопливые переливы каких-то фосфоресцирующих густых жидкостей, и вот теперь перед глазами темнота. Впрочем, через некоторое время она сменилась сгущенной графитной серостью. Окно все же излучало едва ощутимый свет, благодаря которому стали видны очертания комнаты.

Вместе со зрением пришел и зуд. Неутихающий, почти нестерпимый зуд под повязкой. Узкий бинт, перемотанный сверху футболкой того парня, давил и скреб по коже при малейшем движении. Раны пульсировали. В ранах ворочались зуд и боль. В ранах скопилось… нетерпение.

Распластавшись