Аромат изгнания - Ондин Хайят

Раньше во мне было столько жизни, что вся Земля не смогла бы вместить ее целиком. Сегодня же она так ужалась, что я не знала, как смогу жить дальше. Я уперлась руками в стены мира и видела его край. Моя бесконечность попросту ссохлась.

Когда прозвонил звонок, нас построили парами. Я встретилась с Марией в столовой.

– Здесь я не смогу кормить тебя, Мария. Ты должна справиться сама. Возьми приборы и ешь, – сказала я ей.

Она не шевельнулась. К нам уже шла надзирательница.

– Нас накажут, если ты не будешь есть, и разлучат. Прошу тебя, Мария, надзирательница идет. Ешь!

К моему несказанному облегчению она взяла вилку, подцепила кусочек курицы и поднесла его ко рту.

– Еще, Мария, еще.

Я уговаривала ее на протяжении всего обеда, но она так и не опустошила свою тарелку. Надзирательница пригрозила оставить ее в столовой, пока она не доест.

– Подумайте о тех, кому нечего есть, – сказала она.

Я чуть не расхохоталась. Неужели она ничего не видит, раз говорит такое? Мария заплакала, как всегда, когда кто-то повышал голос: она с малых лет была нежным ребенком, а то, что мы пережили, ее доконало. После стольких дней в жестоких муках голода мы не могли съесть нормальное для нашего возраста количество пищи. Батаняны проявили понимание, но здесь было другое дело. Надзирательница насильно заставила Марию есть. Она повиновалась, но тело ее не выдержало. Ее вырвало всем, что ее заставили проглотить. Все за столом были ошарашены. Я кинулась вытирать, а потом побежала за надзирательницей.

– Прошу вас, она не привыкла столько есть. Она слабенькая, ей нужно время.

Та хотела было показать свою власть, но, видно, перспектива, что Марию будет рвать каждый день, испугала ее.

Вечером, когда погасили свет, Мария легла ко мне и тесно прижалась, но надзирательница растащила нас. Мария цеплялась за меня, содрогаясь от рыданий. Надзирательница увела ее, чтобы наказать. Ее рыдания неотступно преследовали меня. Я уснула, как ни старалась не спать, и проснулась с криком. Надзирательница снова вскочила со своей койки, чтобы отчитать меня. Как могла я рассказать ей, что преследует меня в ночи? Что могла она понять о пустыне, из которой я вернулась?

Наутро я встала первой, потому что нам с Марией надо было идти в умывальную и все вымыть до прихода других девочек. Мы начали уборку. Я взяла на себя туалеты и пол, предоставив ей мыть умывальники, эта работа казалась мне менее тяжелой. Я удивилась, какая всюду грязь. Закончив, мы едва успели умыться, уже надо было идти в класс. Затхлый запах от моей мокрой формы вызывал у меня тошноту. Мы обе в них утопали.

Похолодало. Утром я просыпалась с дрожью и помогала Марии одеться. Наши формы неизбежно пачкались и мокли, потому что другой одежды для уборки нам не дали. Я замкнулась в далеком мире – в мире, куда никто не мог проникнуть. Мало-помалу мне удалось стать практически незаметной. Ни я, ни Мария так и не смогли набрать наш прежний вес. Мы уже не походили на живые скелеты, но остались тощими. В черной форме мы стали почти невидимками. Монахини спрашивали нас в классе, только когда их взгляд случайно падал на нас. Мне очень тяжело давался этот внезапный интерес, особенно я страдала, когда надо было выходить к доске и стоять лицом к остальным ученицам, которые были полны жизни и задора. Мое тело, прежде такое легкое, было мне противно. Я таскала его, как ядро, не находя ему места. Я мечтала провалиться под землю. Даже мой голос, когда-то уверенный и мелодичный, опустился почти до шепота, и меня заставляли повторять, что я сказала.

Однажды сестра Марта, преподававшая нам литературу, вызвала меня. Мне пришлось выйти к доске. Урок я знала, но стоять вот так перед классом было выше моих сил.

– Я вас не слышу, – сказала она.

Я повторила громче.

– Вы случайно не потеряли голос?

Говорить громче я не могла.

– Не понимаю, что вы вообще здесь делаете. Место служанки, наверно, подошло бы вам лучше.

Остальные девочки засмеялись, довершив мое унижение. С этого дня сестра Марта больше не разговаривала со мной. Я стала совсем прозрачной.

Моей единственной радостью был сад пансиона, похожий на наш в Мараше, с высокими гордыми деревьями, ветви которых взмывали в небо.

Однажды ночью я уснула, измученная, и вернулась во сне на пустынную дорогу. На меня навалилось чье-то тело. Пахнуло тлением, и кто-то сдавил мне шею, сорвав заодно деревянное сердечко Жиля. Я проснулась с воплем. Тут же зажегся свет, и ко мне подбежала надзирательница.

– Керкорян, немедленно встаньте!

Я не двинулась с места, я просто не могла шевельнуться. Она потащила меня за руку и отвела в карцер.

– Мы поговорим обо всем этом завтра, – сказала она и закрыла дверь.

Я провела ночь в темноте, сидя на кровати, и не было у меня никакого Бога, чтобы помолиться. С этого дня я все ночи проводила в карцере. Марии было невыносимо, что я больше не сплю с ней рядом, и она плакала до тех пор, пока надзирательница, махнув рукой, не поставила для нее кровать рядом с моей. Это окончательно сделало нас изгоями. Мы были только «армянками-уборщицами». Некоторые девочки были добры к нам, но мы никак не могли завести подруг – столь огромная пропасть разделяла нас. В этом пансионе учились дети из хороших семей, привыкшие к слугам. Как могли они подружиться с нами? Все было бы иначе, знай они нас раньше. Иногда я представляла себе, как они видят нас в Мараше в наши лучшие времена. На их лицах написано изумление перед нашим большим домом, огромным садом, лошадьми, Хагиаром и нашими слугами. Но, выплывая из своих грез, я видела лишь девочку в висящей мешком потертой форме, с ведром грязной воды в руке.

В выходные большинство учениц уходили домой. Нас оставалось в пансионе человек десять, не больше, и всегда с приближением выходных у нас щемило сердце. Я вспоминала, как впервые увидела Жиля в сиротском приюте. Теперь я понимала лучше, чем когда-либо, что прочла в его лихорадочных глазах в тот день: внешняя суровость была стеной, чтобы скрыть страхи и горе; лишь так можно было терпеть. Я не могла дать слабину перед Марией, иначе она бы тоже рухнула. Я постоянно держала себя в руках. Мы что-то вырезали из бумаги и раскрашивали, снова играли в бумажных человечков. Но домик, который сделала Мария, сломался и был без крыши,