Аромат изгнания - Ондин Хайят

расцвела розовыми бутонами в изболевшейся душе. Монахиня мало-помалу стала ей почти матерью, и Мария слушалась ее во всем. Вначале я испытывала от этого невыносимые муки, потому что мы с Марией были одни против всего мира, с тех пор как случилось то, что случилось. Сегодня я уже не была единственной ее опорой, и мне было больно.

Я часто слонялась одна по пустому дортуару, и порой полнейшее отчаяние накрывало меня с головой. В моей скованной льдами душе шел снег. Я спрашивала себя, что делаю здесь, на этой земле, и у меня в горле набухал и застревал ком, и у меня не хватало слез, чтобы растопить его. Я видела собственное тело словно издалека, между ним и мной больше не было никакой связи. Я садилась на первую попавшуюся кровать и изо всех сил старалась думать о дедушке.

Уведи меня кататься на санках по холмам прошлого, уведи меня подальше от этих опустошенных дней, опоясанных стенами, уведи меня в бесконечность…

Иногда я трогала деревянное сердечко Жиля. Если мне удавалось почувствовать его губы, прикасающиеся к моим, я была почти спасена.

К Рождеству я написала сказку для Марии. Она прочла ее, блестя глазами: «Жило-было дерево в саду, полном душистых цветов. Его листва буйно зеленела в каплях росы. Но пришла зима, и оно потеряло все листья. Оно плакало день и ночь, нарушая спокойствие сада. Цветы сердились и не разговаривали с ним больше. Оно уже не могло выносить вида своих опустевших ветвей. Однажды над ним повисла луна и обратилась к нему: “Почему ты так грустишь? Разве ты не знаешь, что солнце ушло на время осветить деревья, которые живут на другой стороне Земли? Приободрись, скоро оно вернется”. Дерево сделало огромное усилие и выпрямилось. Не раз оно готово было опустить ветви, но ему пришлось поверить на слово луне, смотревшей на него каждую ночь. Однажды утром, проснувшись, оно почувствовало, как снова засияли в небе солнечные лучи, и его ветви покрылись зелеными листьями, по которым оно так скучало. И тогда оно поняло, что надо иногда верить тому, что нашептывает луна долгими холодными вечерами, на которые так богата зима».

Дочитав, Мария бросилась в мои объятия, а потом подарила мне рисунок. Она нарисовала меня в шляпе в виде солнца.

Каникулы закончились; стоял ледяной январь 1916 года. Ученицы вернулись в пансион и рассказывали друг другу тысячи историй. Они могли без конца описывать полученные подарки. «Отрез шелка, персидский ковер, золотая щетка для волос, граммофон…» Я слушала их и вспоминала чудесные рождественские праздники в Мараше. Я тогда тоже получала хорошие подарки. Франсуаза, девочка из моего класса, которую я ненавидела, смеясь, повернулась ко мне.

– А ты, Луиза, что получила на Рождество? Новую половую тряпку?

Остальные девочки захохотали. Я заставила себя улыбнуться, как будто все это меня не трогало.

Дни потекли как раньше, и снова приходилось вставать чуть свет, чтобы убирать грязь за этими богатыми девицами, потешавшимися над всем подряд.

Однажды утром Франсуаза и еще несколько девочек вошли, хихикая, в умывальную.

– Ну что, прислуга, вы скоро? Я хочу, чтобы все было чисто, иначе уволю вас!

Я стиснула зубы, чтобы не ответить, и продолжала оттирать пол. Дедушка всегда говорил, что достоинство человека измеряется тем, как он обращается со слугами. Я никогда бы не заговорила с ними таким тоном. Я утешалась, думая, что эти девчонки еще маленькие, но когда они стали дразнить Марию, я не выдержала.

– Оставьте Марию в покое, не то…

– Не то что, поломойка? Ты здесь никто и звать тебя никак, – сказала мне Франсуаза.

Она шагнула ко мне и опрокинула ведро с грязной водой.

– Вот еще работа для тебя, грязнуля-армянка! – добавила она.

И они ушли, покатываясь со смеху. Мария заплакала. Грязная вода растекалась по полу, который я отмывала целый час. У меня вдруг опустились руки, и я тоже готова была расплакаться, но тут вошла девочка из моего класса. Она увидела нас, таких пришибленных, и поняла, что здесь произошло. Не взглянув на нас, она взяла лежавшую на полу тряпку и опустилась на колени, чтобы вытереть грязную воду. Мы от удивления не сводили с нее глаз.

– Ну что, поможете мне? – спросила она.

Я поспешно схватила тряпку. Мы стали вместе отмывать грязь, которую развели девочки. К Марии отчасти вернулось самообладание, и она занялась умывальниками. Я смотрела на нашу спасительницу – и вспомнила, что ее зовут Селена.

– Не обращайте внимания на этих воображал, – сказала она. – Они мнят себя важными птицами, потому что богаты, но я недорого бы дала за их будущее. Они выйдут замуж по расчету и растолстеют, как бочки.

Все время, пока мы мыли, она продолжала предсказывать им все мыслимые несчастья, и мы с Марией хохотали. В то утро я наконец нашла подругу и была почти счастлива.

Селена приближалась ко мне не спеша, как будто боялась спугнуть. Она подмигивала мне по утрам, чтобы приободрить, в течение дня успевала шепнуть мне несколько слов. Иногда я видела, как она смотрит на меня во время урока, но не смогла бы определить выражение, написанное на ее лице. Она была высокая, тоненькая – а не тощая, как я, – а ее длинные волосы были так черны, что отливали синевой. Большие черные глаза занимали половину ее прекрасного лица с казавшейся прозрачной кожей. Как бы мне хотелось походить на нее! Она была так красива, что я иногда украдкой любовалась ею, забыв обо всем на свете. Встречая потом свое жалкое отражение в зеркале, я ненавидела себя еще сильнее, представляя, как на меня противно смотреть: на мою почти желтую, медного оттенка кожу, на мои болотно-зеленые глаза, выражавшие, как мне казалось, только бездонную пустоту, в которой я барахталась, на мои короткие волосы, которые вились вокруг ушей, делая меня похожей на бедную овечку. Селена, казалось, не сознавала своей прелести. В ней не было ничего напускного или надменного, чем часто отличаются девушки, наделенные такой красотой. Селена была естественна, весела и обладала недюжинным чувством юмора, что немного смягчало мое смущение перед ее харизмой. Это была живая красота, не замкнутая на себе самой и не кичившаяся тем, что досталось ей от природы. Однажды, глядя на нее, я вспомнила слова деда: «Ты была бы совсем другой, родись ты в Африке. Но выражение, написанное на твоем лице, похоже на то, что ты есть. Не важны холмы и долины, большие или маленькие, не важен цвет, ведь все определяется чувствами. Эти