Золото плавней - Николай Александрович Зайцев

хату гром и молния… И запустели на той плотине курини, и осталось там голое, проклятое, нечистое место…» И старик замолчал, грустно понурив голову. Розовые лучи восходящего солнца пробивались сквозь замороженные стекла, распространяя какой-то фантастический свет по хате, трепетно обрисовывая все предметы.

Никто не прерывал молчания, все было тихо; седой старик сидел в тени, куда еще не проникал луч солнца, и со своей драматической легендой на устах представлял собой славное, страшное прошедшее, а слушатели, как молодое поколение, жадно внимали повести былых дней. Дивная старина быта украинцев, мрачный рассказ из жизни предков и, наконец, дряхлый рассказчик, этот полуотживший представитель грозной Сечи – все это переносило в другой мир, мир славный, удалой, но невозвратно прошедший. Воображение рисовало оригинальную картину: вольные сыны Запорожья, грозные сечевики, богатыри-украинцы невольно вставали перед глазами. Особенность их быта, особые понятия, нравы, образ жизни, характер, наконец, это постоянно-рыцарское настроение духа всей общины, – все это производило какое-то безотчетное, но сильное впечатление. В параллель к этому окружающие потомки, эти, в сущности, храбрые и отважные казаки, но обмельчавшие потомки знаменитых предков, наводили на душу какую-то грусть; хотелось бы видеть их хотя на миг в одной сфере с предками, сделать прошедшее настоящим… Грустно пожал я руку старику украинцу, грустно мне было расставаться с этой избушкой; что-то родное сердцу оставил я за порогом хаты, в которой провел минуты столь впечатлительные.

Закончив рассказ, казак довольно крякнул и затих, разглаживая бороду, не подвела память – все рассказал, ничего не забыв. Сидевшие вокруг него станичники молчали.

Затем один, тот, что просил легенду эту рассказать, не выдержал и громко произнес:

– Брэшэшь, поди! Сам придумал. Уж больно мудрено.

– Ну, за шо куплял, за то и продал, – недовольно ответил рассказчик.

Билый, стоявший чуть в стороне и слышавший все, о чем говорил казак, мотнул головой, словно стряхивал с себя остатки сна и, сделав знак Момулю, направился к тому месту, где были устроены ямы для хранения зерна.

Глава 20

Акимка

Дружный хохот десяток глоток, окативший аул, заставил Билого замедлить шаг. Уставший от боя и боли в ране, он хотел отвлечься от назойливых мыслей, чтобы затем вновь вернуть свежесть сознания. Задышал ровнее, пытаяь контролировать. До уха донеслись шепотки:

– Батько шось загорюнился.

– Думу думает.

– Что-то будет?

Сотник умехнулся – ничего не утаишь от зорких глаз, не нужно и говорить, кто захочет – по лицу прочитает.

Им еще предстояло вернуться в станицу, и путь мог оказаться не из легких. Учитывая тот факт, что хотя враждебных горцев становилось из года в год все меньше за счет политики, проводимой Российской империей, полностью исключить опасность еще одного столкновения с черкесами по дороге в станицу было нельзя. Присутствие несгибаемого духа и трезвого восприятия действительности было необходимо. Этого требовала обстановка. К тому же обратный путь мог занять больше времени из-за наличия раненых и убитых казаков.

Билый вслушался в отрывки рассказа, доносившегося от места, где сидели его станичники. По голосу Микола узнал Петра – станичного баболюба – любителя женского пола. Хоть и был казак женатым, но до хохлушки одной – работницы, на сезон сбора гарбузов, винограда да кавунов нанимавшейся ежегодно, ох и страсть имел захаживать. И как ни скрывал казак своей охоты, а в мешке шила не утаишь.

Билый улыбнулся, слушая, как Петро отбивается от словесных подстежек станичников.

– Пэтро, я ще до похода спытать хотел. Хто тэбэ так вдарыв по морди? – спросил казак, что чистил свою шашку.

– Кто? – Казак округлил глаза, пытаясь избежать темы.

– Вот и я пытаю – кто?

– З жинкою посварывсь! – ответил Петро, выждав минуту, поняв, что от ответа не уйти, и в сердцах махнул рукой.

– Тю. Чогось? – подзадоривая, вторил своему одно-суму другой казак.

Петро, вновь выждав положенную минуту и усмехнувшись в усы, ответил:

– Та прокынувсь посэрэд ночи и кажу: «Галю, повэрнысь на другый бик, мыла».

Станичники, ожидая вполне предугадываемый финал, уже улыбались, перемигиваясь друг с другом. Накал развязки нарастал.

– А вона шо ж?! – еле сдерживая смех, перестав протирать шашку, вновь спросил первый казак.

– Шо вона?! А вона нэ Галя, а Маруся! – вдруг посерьезнев, закончил Петро и потрогал щеку – видно, вспоминая удар.

Смех, вырвавшийся из луженых глоток казаков, прокатился по аулу, отозвался эхом, ударившись о скалу и проскакав волной по крышам опустевших саклей, растворился в воздухе.

Микола прыснул было в кулак, но боль снова резким ударом пронзила грудь. Закашлялся. Каждый толчок отдавался нестерпимым жжением. С трудом сдержал кашель.

– Прости господи! – сказал Билый, переведя дыхание.

– Держись, атаман. Качает?

– Кружит. Справлюсь.

– Станишные кышкы рвуть, – заметил Осип Момуль, попытавшись поставить плечо Миколе, когда тот зашелся в кашле. Сотник вновь отстранил руку казака:

– Дьякую, Осип. Сам с божией помощью.

Казаки на майдане затихли.

– Любэ свою любку, як голуб голубку, – нарушил тишину молчавший доселе седовласый казак. На вид ему было около сорока годков, но шрамы на лице и седина в волосах говорили о богатом военном опыте. Казак этот был известным в станице приверженцем и пламенным ревнителем истинной веры. Посему и все заповеди божии чтил без огрех, да и в церкви станичной алтарником прислуживал каждую литургию. Вздохнул казак и добавил:

– Так Господь нам кажэ, а мы усе грехом живэм. Опосля реветь будем, як та Прыська, шо шыю намыла, намысто надила, а сваты нэ прэйшлы. От и Господь мимо нас пройдэ. Шо Бог послав, то и наше. Чужэ нэ займай, а свое нэ заграй.

– Тай ты ж мий добролюбчику, – незлобно осек его баболюб. – Нэ чипляй своих барок до моей пидводы.

– Та я шо ж. Коли воно так, вибач, односуме, – по-свойски ответил собеседник.

– От тож и ты менэ, – закончил баболюб.

«Добре, – подумал Микола. – Не время за чубы таскать друг друга, успеется. Точно не в этом ауле и после боя».

– Осип! – кивнув головой, позвал Билый. Тот махнул утвердительно в ответ, и вдвоем они пошли к яме с зерном, где томился черкесский мальчик, выстреливший в Миколу.

Когда Билый, раненый, теряя сознание, крикнул: «Не убивайте черкесенка», тот хотел было сбежать. Но Осип Момуль крепкими, словно кузнечные лещотки, руками успел схватить мальчишку за шиворот бешмета и приподнять над землей. Такой напор со стороны казака охладил пыл мальчишки, и он, видя, что убивать его никто не собирается, постепенно успокоился. На вид ему было лет десять. Хотя внешность обманчива. Порой и черкесские мальчишки, и казачата выглядели старше своих лет. Постоянные физические нагрузки, жизнь в окружении воинственных