Равенсбрюк. Жизнь вопреки - Станислав Васильевич Аристов

также…» – и всякое другое… Естественно, слыша такое изречение, я перевожу общий смысл, и он понимает прекрасно, что я не все перевела. «Ты переводи все, что я сказал». Я говорю: «То, что я сказала, текст достоверный». А ведь могло закончиться еще хуже. Руководство действительно его поменяло. Так что переводчикам там было сложно… даже самый лучший перевод, он многое теряет…

Прием в Международный комитет, это было в Голландии, естественно, волновались, у нас президент, она очень такая строгая, говорит: «Представьтесь, как вы попали в Равенсбрюк». Я говорю: «Только этот момент рассказать?» – «Ну, начните, но кратко». Когда я начала, она: «Нет, нет, нет. Вы расскажите все подробно». Ко мне подошла вот эта Ирма Тирзак, которая сейчас вспомнилась, подошла ко мне сзади, гладит, гладит меня по спине и говорит: «Людмила, спокойно, спокойно». И ко мне подходит высокий такой мужчина, настоящий голландец (смеется) и говорит: «Я микрофон буду держать, а вы рассказывайте». Когда я закончила, то он опустился на колени, поцеловал руки, потом мне рассказали, что он сын священнослужителя…

И. Спасибо, Людмила Александровна, за все, что вы рассказали.

Интервью с Головиной Ольгой Васильевной

И. (Аристов Станислав Васильевич). Ольга Васильевна, скажите, пожалуйста, когда вы родились?

Р. (Головина Ольга Васильевна). Я родилась в 1923 году 4 июня.

И. Кем были ваши мама и папа?

Р. Мама была домохозяйкой, а папа был механиком по холодильным установкам. Детство у меня было очень счастливое. Мне повезло, у меня были очень хорошие родители, любящие, очень добрые. Мама не работала, потому что семья была в общем-то небольшая – старшая сестра, мама, папа и я. Но мы вообще-то из провинции, из Рязанской области, и к нам приезжали племянники – и мамины, и папины – учиться сюда в техникумы, в институты. Поэтому семья была большая, и мама должна была и готовить, и обстирывать, и обшивать нас. Работал один папа. Причем ему было все равно, устал он, не устал, он пришел с работы, пообедал и тут же уходил куда-то, где-то на подработку – зимой чистить снег, сбивать сосульки, разгружать вагоны. Это не играло роли для папы. Мы никогда не жили богато, но никогда не были бедными. Мне повезло, потому что начальная школа до четвертого класса у меня была в жилом доме. Даже был такой педагог отличнейший – Гаврила Иванович, который очень любил детей. В общем, воспитывали нас как надо и в школе, и дома. Дом у нас был огромный, здесь в центре Москвы, на Рождественке. Ребят было много, детей. Росли мы все вместе, игры у нас были хорошие – мы играли и в казаки-разбойники, и такая игра была штандер, и в прятки и были очень дружны. Когда подросли, лет так в 13, вместе зимой ходили на каток, а летом ездили в парк ЦДСА – Центрального дома Советской армии. Так что детство у меня было очень хорошее. Правда, единственное, что, мы, правда, не совсем понимали: дом был чекистов и очень многих из родителей моих друзей арестовывали. Мы утром, когда приходили в школу, всегда смотрели, у кого из наших товарищей какое настроение. И если видели заплаканные глаза, мы понимали, что что-то случилось с родителями. До сознания не доходило, что происходило в стране, но верить мы не верили, что папа или мама того или иного товарища – «враги народа», потому что родителей знали. Да и педагоги знали о семейных условиях каждого ученика. Мы не могли поверить, что такой хороший папа, человек мог стать этим… Но пока мы были детьми, мы этого не понимали. Подросли и стали понимать, что что-то не так, а в основном мое детство было очень счастливым, очень счастливым. И на друзей мне везло, и на учителей мне везло, ну и, конечно, семейная обстановка играла очень большую роль.

И. Что же происходило с вами, в вашей жизни, непосредственно перед войной?

Р. 4 июня мне исполнилось 18 лет. И мы с моей подружкой пошли в сад «Эрмитаж». И как-то сидели, разговаривали, смеялись, а к нам подсел какой-то мужчина и говорит: «Хохочете? Смеетесь? Вам весело? А ведь война скоро будет». Мы, конечно, не поверили, заулыбались: мол, шутишь, дядя.

Ну а 22 июня проснулись и услышали по радио, что война. Это на нас очень сильно подействовало. И тем более мы потом с этой подружкой Марией говорим: «Господи, откуда этот дядя знал?» Началась война, и пришлось уйти из школы. Я не окончила десятилетку. Надо было эвакуироваться. Сестра уже выросла, она работала, кончила автодорожный техникум, не захотела эвакуироваться со своим учреждением. А папа заболел раком легких, и он был уже совсем плохой и настаивал на том, чтобы я, сын сестры и мама уехали из Москвы, но чтобы сестра осталась, потому что она единственная, кто работал. Мы уехали в Рязанскую область. Я там, правда, была всего по сентябрь месяц. Я не могла там оставаться, хотя помогала в колхозе в уборке урожая. И мы с моей подружкой, уже другой, решили ехать в Москву. А село было большим, и там раньше было шоссе, тракт, по которому гнали в Сибирь каторжников, и по этому шоссе двигались машины с солдатами. Мы попросились на один грузовик, нас посадили и до окраины Москвы, а там мы уже пешком шли до дома. Я пришла домой, и надо было устраиваться на работу. И я устроилась в домоуправление делопроизводителем. Днем я работала, а вечером мы дежурили на крыше – сбрасывали зажигательные бомбы, следили за маскировкой окон. Правда, в убежище я всего два раза сбегала. Один раз в метро. Мне там совсем не понравилось, там очень душно, сыро и много народу – шумно. Второй раз я пошла в бомбоубежище, и мне тоже там не понравилось. Я сестре категорически сказала: «Ты как хочешь…», а тем более у нас перед этим в дом попала бомба, а дом был по тем временам высокий, пятиэтажный, раньше же потолки были не такие, как здесь 2–3 метра, а 4,75 метра. Бомба прошла насквозь с пятого этажа по подвал и жители этого дома погибли. И я сказала, что если умирать, то при свете, а не где-то там, в подвале, и я перестала ходить в бомбоубежище.

И. И не страшно было оставаться наверху?

Р. Вы знаете, видимо, молодость, а потом, как ни говорите, все же мы были очень большими патриотами, и сидеть в бомбоубежище, когда на крыше зажигаются «зажигалки», когда ты можешь кому-то на улице чем-то помочь, как-то мы не могли ни я, ни