Равенсбрюк. Жизнь вопреки - Станислав Васильевич Аристов

рабочие отряды, выходили на работу за ворота лагеря. И я услышала голос: «Русские есть?» Я говорю: «Есть». – «Ты кто?» – «Военнопленная». – «Я вашим скажу». Ну а нас сначала в «баню», правда, уже когда мы попали в плен, не стригли наголо и не давали лагерную форму, а гражданское. Разница была лишь в том, что сзади, со спины, были вырезаны кресты из материи этой одежды, а вшиты туда другие. Там была такая Галя Матузова, которая принимала нашу одежду, она тоже военнопленная. Она мне сказала: «Ты знаешь (а у меня были теплые чулки и теплые трико), это я тебе оставлю». «Баня» – душ. То холодная, то кипяток. И потом мы выходили не через дверь, а через окно. Простояли там какое-то время в линейке или шеренге, а потом нас повезли в карантинный блок. А вечером вдруг появилась, я на втором этаже нар была, появилась такая симпатичная девушка, немножечко на кошечку похожая. «Кто здесь русская?» – «Я». – «Ты военнопленная?» – «Да». – «Откуда ты?» Я говорю: «Москвичка». – «Я тоже москвичка». – «Меня Ольга зовут». – «А меня Тамара. Не волнуйся, ты долго здесь не просидишь». Ну и действительно, через неделю, а месяц был карантин, меня направили в барак, где были военнопленные. Огромнейший барак, разделенный на две половины. С нашей стороны сидели военнопленные, чешки-коммунистки, польки, француженки, немки. С другой стороны – чешки, немки, польки, и там сидела Роза Тельман с дочерью, младшей, а не старшей. Они все втроем прибыли к нам в лагерь, но старшую расстреляли, потому что она была помощницей отца. И когда мы узнали, что Роза Тельман появилась в нашем бараке, решили пойти ее как-то поддержать.

Давали хлеб. Ну нам давали сразу буханки, а потом уже резали по норме. Так вот норму уменьшали и сделали вроде бы торта, а это была суббота. А в субботу нам давали маргарин. Там, наверное, и 50 граммов не было, и мармелад. И вот сделали торт. Собрали не куски, а так чтобы можно было корж сделать. Взбили типа крема. А две девушки поползли, и там была могила собаки нашей старшей надзирательницы, и там была клумба, цветник.

Они там 5–7 цветочков сорвали. И вот ночью пошли туда. Было это, конечно, трудно, но нам повезло, у нас была хорошая «блоковая». Мы пошли, поздравили. Там сидела Густа Фучикова, там сидела Мария Клод Кутюрье. Надо сказать так, что группа была очень сплоченная. Здесь, конечно, большую роль сыграла наша старшая – Евгения Лазаревна Клем. Она была политруком в армии, необыкновенная женщина. С большой силой воли, необыкновенного ума, знавшая несколько языков. Она проводила с нами политбеседы. Причем можно было читать немецкие газеты, и между строк она, ну это Богом данное, она понимала, что делается на фронте. Она информировала нас не так, о чем пишут немцы, а о том, что на фронте. Дисциплина у нас была строжайшая, как в армии. Один за всех и все за одного. Вот, например, объявляют «транспорт», а это наверняка будут отправлять в газовую камеру или крематорий. Начиналось у нас утро, я, Екатерина Семеновна[766]. Нам сначала выдавали хлеб. И здесь внутри надзирательница, потом старшая по блоку, и с другой стороны мы принимаем хлеб. У нас была такая Зоя Михайловна Захарова, как она это делала… мы подъезжали к бараку, и у нас буханка, как правило, была лишняя, которая была предназначена для детей, ведь бараков-то много. Для детей, для больных, которые лежат в ревире. Вот мы и развозили. Потом подъезжали к другому окну, а там получали утром эрзац-кофе. Огромные бидоны, и мы их ставили на телегу в три ряда. И тоже развозили по баракам. Был такой случай, когда я в первые дни в эту кессель-колонну попала. Стала на второй ряд поднимать бачок и чувствую, что у меня ручка выскальзывает из рук. Руки ослабленные были после гестапо, после тюрьмы. Я говорю Зое: «Зой, у меня бачок падает». Она: «Поднимай». Я говорю: «Не могу. Он у меня сейчас выскользнет». – «Поднимай». – «Ну не могу я, сейчас выскользнет». Поставить тоже нельзя, потому что надзирательница смотрит, как ты работаешь. И он у меня выскальзывает, и все на Зою. Она даже не вскрикнула. И уже мы вдвоем, ее рукой и своей, поставили бак на место. А когда мы кончили развозить все, что по баракам, она стала снимать чулок, а за ним поползла кожа с ноги. Вы представляете, что значила сплоченность. И конечно, большую роль играла Евгения Лазаревна Клем, что «один за всех и все за одного», что Зоя даже не пикнула. Единственное, что сообщили в больницу, там работали и наши врачи, что у нее такой ожог, ей какую-то мазь прислали, она туда ходила, ей что-то делали. Вам про детей наших рассказывали?

И. Рассказывали, но, Ольга Васильевна, расскажите и вы.

Р. Детей, которых привезли, и вот десять детей, старших, отправили на работу, кого к фермерам, еще куда-то. А десять маленьких оставили и хотели их кремировать. И когда наши военнопленные об этом узнали, послали делегацию к лагерфюреру с просьбой-требованием, чтобы этих детей отдали нам. Разговор с ним был очень долгий. Долго торговались, потому что он кричал: «Ненормальные, на ваших детей никакого питания не выпишем, а вы сами того и гляди подохните». Наши представительницы сказали: «Останется жива хоть одна советская женщина, будут живы все дети. Нас не волнует, будете вы их кормить или нет, мы их сами прокормим». Они нам их отдали, и тут же эти делегаты пришли с этими детьми, то есть не со всеми детьми, потому что, например, Лилю взяла не военнопленная, а русская, которая там была, отказалась работать на фашистскую армию и за это попала в концлагерь. Нет, не Лилю, а Стеллу. Лиля к нам попала из больницы, она лежала с туберкулезом. Галочку, Леню и Витечку, ему не больше трех лет было. Галочку усыновила Мария Ивановна Петрушина, Галка белая, и Мария тоже блондиночка. Витечку – Тамара Булычева, которая первой приходила ко мне в карантинный блок. Ленечку усыновила Лида Назарова. А у нас там было так, одесситы с одесситами, киевляне с киевлянами, а у нас была семья москвичей. Мария Ивановна Петрушина, я, Тамара, Катя Горева. Лида Назарова из Крыма, Лида Назарова из-под Курска, причем она не одна, а полька Вера была с ней. Она была «кроликом подопытным», у нее на ноге была вырезана кость и туда вставлена железная трубка. И потом к нам присоединилась еще из угнанных, из Курска, Саша