Три женщины в городском пейзаже - Мария Метлицкая

– Нет, – резко ответила осмелевшая Саша. – Отчитывать вас, сами понимаете, дело пустое! Да и воспитывать тоже!

Гальперин шипел:

– Миром, миром! Не надо войны.

И Саше стало смешно.

– Так вот, – окрепшим голосом продолжила она, – я хочу заявить свои права на наследство.

Зоя долго молчала, потом с усмешкой сказала:

– Ну что ж, я не удивлена! Впрочем, имеешь право. Я всегда знала, что это возможно, что будешь делить имущество – не зря же ты настояла, чтобы он тебя удочерил. Здоровая кобыла, десятый класс. А надо же, уговорила. Уговорила?

– Я настояла? – Саша закашлялась от растерянности, несправедливости и обиды.

– Ладно, Саша. Я тебя поняла, – холодно обронила вдова. – А сейчас – извини, мне что-то не очень… – И, судорожно вздохнув, Зоя бросила трубку.

Как Саша орала, кажется, слышал весь дом:

– Нет, больше никогда я ей не позвоню, и даже не уговаривай! Ни за что, ни за какие коврижки! Нет и нет, иначе мы разведемся. Ты что, не понимаешь? У меня на всю жизнь чувство вины за смерть отца. А тут еще она! Да мне наплевать на эти деньги, и вообще на все наплевать! Чтобы еще и это было на моей совести?

Она сдержала свое обещание и больше ни разу не позвонила отцовской вдове – всем занимался Гальперин. Странное дело – он нашел с Зоей общий язык. «Обаял», – как говорил он. Но Саша знала: дело не в Гальперине и его обаянии – умная Зоя поняла, что лучше обойтись без судов. Саше досталось шесть тысяч советских рублей. Огромные деньги по тем временам!

Все понимали, что это капля в море, копейки, но хотя бы так. Черт с ней – главное, что все закончилось. И эти деньги их здорово выручили – на них купили вещи на отъезд: одеяла и подушки, белье и посуду, цветной телевизор и японский магнитофон, румынскую стенку, которую по приезде, кстати, хорошо продали, и югославскую мягкую «тройку», диван и два кресла, которые прослужили им долго, лет двадцать, до самого переезда в новую квартиру. Качество, что говорить.

На эти же деньги закатили проводы – сняли в «Будапеште» зал и отгуляли без экономии, по полной, как богачи! То, что осталось, отдали матери.

За десять дней до отъезда Саша сказала мужу, что ей надо слетать в Новосибирск:

– На один день, Гальперин! Туда и обратно, без всяких ночевок.

Теперь орал Гальперин:

– Ты спятила, какой Новосибирск, когда ты успеешь, дел еще море!

Но Саша настаивала. Скандалили они тогда по сто раз на дню. Нервы, тревога, страхи, бессонные ночи. Впереди была новая, неизвестная жизнь. Храбрились, конечно, но в душе было страшно.

Съездить в Новосибирск так и не получилось – за три дня до отлета Саша свалилась с жестоким гриппом. Билеты, конечно, пропали. Гальперин ставил под дверь горячее молоко и печенье, единственное, что она ела.

Через пару дней стало получше, но до Шереметьева еле доехала: холодный пот, дрожащие ноги и полное отсутствие сил. Даже таможня не мучила – видели, что она еле стоит на ногах.

В аэропорту Бен Гурион их встречала большая компания, человек двадцать, не меньше. Пошатываясь от слабости и вымученно улыбаясь, Саша обнимала друзей. В машине уснула, даже в окно не смотрела, не до впечатлений.

Приехав на съемную квартиру, сразу же рухнула в кровать и ничего не слышала – ничего! Ни импровизированного и шумного застолья, ни тостов, ни смеха, ни магнитофона с записями Высоцкого – почти сутки спала как убитая! А когда проснулась и выглянула в окно, ярко светило солнце, и на доме напротив, оплетая стены и окна, горели яркие малиновые, оранжевые и фиолетовые цветы. Потом она узнала, что называются они бугенвиллеи.

Вдоль тротуара стояли стройные пальмы, а под окном, на клумбе, пышным цветом цвели белые розы. Она смотрела на ярко-голубое небо и золотой город Иерусалим и думала, что впереди еще очень длинная жизнь. Новая и незнакомая.

И Саша заплакала.

* * *

Мать приехала к ним через два года. Удивительно, но прижилась она довольно быстро – уже через месяц сидела на лавочке у подъезда, где собирались русские бабушки, рассказывала, как хорошо ей жилось в Советском Союзе. Она снова пустилась в фантазии.

– Еще бы, при таком-то муже! – рассказывала она. – Да все у нас было: и квартира прекрасная, и машина, и дача была. И две шубы, коричневая каракулевая и черная из мутона. Володя мой был большим человеком – начальник в министерстве торговли. И Сашеньку обожал – еще бы, единственная дочка, к тому же – чистая копия! Не верите? Завтра вынесу фотографии! А вот персики в Москве были слаще, и клубника вкуснее. Но что поделать – зять. Моя бы никогда не уехала, – сетовала мать. – Сашка-то? Да на кой ей этот Израиль? С таким-то отцом и таким наследством.

На новом месте мать прожила десять лет. Помогала растить Галку, обожала Гальперина и под конец жизни говорила, что благодаря хорошему зятю прожила две жизни – здесь и в России, – и эта вторая жизнь была куда благополучнее и сытнее, чем первая.

Если с зятем отношения были прекрасные, то с Сашей весьма так себе – цапались они часто. Как корила себя Саша после ее смерти, как ругала! Да, ее мать была не самым комфортным для совместного проживания человеком, но и судьба у нее была не дай бог: вечное унижение, вечное ожидание, бедность и одиночество. Врагу не пожелаешь. Бедная, бедная мама… И глупая, глупая дочь.

Первые годы эмиграции были тяжелыми – с мытьем подъездов, подсчетом копеек, сложностями с языком. Но спустя время все устаканилось – Саша работала в больнице, работала много, но и зарабатывала прилично. Гальперин служил в строительной компании, работой был доволен и ни о чем не жалел. Довольно быстро они обросли новыми друзьями, сохранили отношения со старыми и имели большую и шумную, дружную и пеструю компанию, с которой ездили в лес на шашлыки, на море и в горы, да и просто собирались по выходным. А через лет десять, когда встали на ноги, им стали доступны и другие путешествия – Европа, Америка, Азия. В общем, как теперь говорили, жизнь удалась.

Мама лежала на кладбище Гиват Шауль, среди желтых камней и мелких пустынных цветов. Приезжая сюда, Саша отчетливо ощущала, что только сейчас, когда матери нет и нет ее вечных придирок и недовольства, цепляний и скандалов по пустякам, когда давно, много лет, она не слышит ее высокого голоса, который ее всегда раздражал и настраивал на скандальный лад, только теперь, спустя столько лет, она по-настоящему по ней скучает.

* * *

– Знаешь, – отпив вино, сказала Саша, – а ведь я мать мало любила. Совсем мало, понимаешь? И именно в ней, в бестолковой, суетливой, не по делу хлопотливой и шумной, искала причины всех своих неудач и проблем. Это она не смогла увести из семьи отца, потому что глупая, потому что плохая хозяйка. Потому что она отца раздражала. Потому что… И еще сто тысяч раз «потому». Все она, она! Она, а не он!

Но знаешь, что самое страшное? Ее никто не любил. Никто не любил по-настоящему.