Летние истории - Миэко Каваками

нечто, — сказала Юса. — Я однажды ездила в Осаку и там услышала разговор трех женщин. Они просто фонтанировали эмоциями, никакого стеснения, все в лоб! Если представить это как литературный текст, там были бы перемешаны слова автора, реплики персонажей, разные точки зрения, связки, времена… И такая словесная перестрелка продолжалась целую вечность! Причем болтали они на космической скорости и хохотали все это время без умолку, но разговор был вполне осмысленный, даже удивительно. Совсем не похоже на тот осакский диалект, который мы слышим по телевизору. Там все подгоняется под задачи телевидения. А настоящий разговор на осакском диалекте — это скорее не общение, а состязание. В котором ты и участник, и зритель. Как бы сказать… Это искусство устного рассказа.

— Искусство… — эхом повторила я.

— Да-да. Мне кажется, все кансайские диалекты — наглядный пример того, как сам язык эволюционировал вместе с этим искусством. Стремясь к совершенству, язык мутировал, меняя интонации, грамматику, темп речи и так далее. Что в свою очередь влияло и на содержание речи.

Прежде я как-то не задумывалась о своем родном диалекте, так что слушала Юсу с огромным интересом.

— Помню, меня как стукнуло, — продолжала она. — Мои друзья говорят на разных диалектах, но я всегда считала, что диалект — это всего лишь диалект. Это не другой язык. Но в Осаке… я ушам своим не поверила! Я себе даже не представляла, что так бывает! Неужели сами осакцы не чувствуют, как они разговаривают?

Я ответила, что лично я ничего особенного не чувствую.

— А главное, знаешь что… Я не понимаю, как все это передать в письменной речи, — задумчиво произнесла Юса. — Есть писатели родом из Осаки, которые пишут на своем диалекте. Я прочитала несколько таких книг, чтобы посмотреть, как диалект выглядит в тексте. Но там это не работает. Как у вас говорят — не бьется. В какой-то момент я сообразила: неважно, родной это для тебя диалект или нет. Потому что стиль устной речи и стиль текста — это разные вещи. Стиль текста изобретает его автор. И неважно, откуда он. Важно, чтобы у него был речевой слух.

— Слух, — снова повторила я.

— Да, слух! — радостно подтвердила Юса. — Писатель должен услышать ритм или, может быть, даже биоритм, на котором строится диалог, уловить его мелодию. Кожей. А потом переплавить в текст. Вот что я называю речевым слухом. Как у Танидзаки.

— Танидзаки? — переспросила я.

— Да. Дзюнъитиро Танидзаки, — пояснила Юса, отчетливо выговаривая каждый слог, будто читала по бумажке. — Точнее, его «История Сюнкин». Не «Мелкий снег», не «Свастика», не кошки и не насекомые, а именно «История Сюнкин». И ведь Танидзаки даже близко не был носителем кансайского диалекта!

— Но разве эта повесть написана целиком на осакском… ну, то есть на кансайском диалекте? Мне казалось, он там только в репликах персонажей, — задумалась я.

Я читала «Историю Сюнкин» один раз, больше десяти лет тому назад, так что подробностей не помнила. Но сцена, где Сюнкин обрушивает на неумеху Сасукэ свою ярость, избивая его плектром для кото, все еще так живо отзывалась у меня в пальцах, в руках, в голове, будто на месте Сюнкин была я сама. Видимо, это и означает — «уловить кожей».

— О чем и речь! — рассмеялась Юса. — Неважно, используешь ли ты слова и грамматику осакского или какого-нибудь еще кансайского диалекта. Даже если все произведение написано на литературном японском или вообще на другом языке, там все равно можно передать эту особую прелесть кансайской речи. При помощи той самой мутации языка, о которой я говорила.

— Вон оно что!

— А то! — со смешком подтвердила Юса, неумело изображая осакский диалект.

С тех пор Юса звонила мне примерно раз в неделю.

Обычно она угадывала момент, когда я как раз собиралась передохнуть. Как-то вечером на заднем плане послышался детский голос. Юса сказала, что это ее четырехлетняя дочка Кура. Редкое имя, удивилась я, и Юса объяснила, что назвала дочь в честь своей бабушки. Юса, как и я, росла без отца, а мать, которая работала страховым агентом, дома бывала редко. Бабушка жила с ними вместе и, по сути, заменяла ей обоих родителей. Когда Юсе исполнилось двадцать, ее мать снова вышла замуж и переехала к мужу — поэтому еще десять лет, до самой бабушкиной смерти, Юса жила с бабушкой. Я рассказала ей, что тоже долго жила с бабушкой, и оказалось, что наши бабушки родились в одном и том же году — в 1924-м. Узнав, что мою бабушку звали Коми, Юса радостно засмеялась: «Класс! Прямо чувствуется стиль эпохи!»

В последнее воскресенье ноября Сэнгава пригласила нас с Юсой на ужин к себе домой. Жила она в шикарном доме, к которому вели нарядные ворота, а перед каждой квартирой были еще одни, попроще. Пол огромной, площадью не меньше тридцати квадратных метров гостиной покрывал роскошный ковер.

Спальня с гардеробной, стиль, запах, мебель — все тут разительно отличалось от моей квартиры. В голове сама собой всплыла цветистая реклама элитной недвижимости. Сэнгава разлила по тарелкам борщ, который она, по ее словам, недавно научилась готовить, нарезала хлеб из какой-то знаменитой пекарни и разложила на блюдца по брусочку масла из упаковки с иностранной этикеткой. На столе одно за другим появлялись блюда, которые я не только не ела в обычной жизни, но и вообще никогда не пробовала: непонятно из чего сделанный террин, нечто вроде кислых сливок, салат из бобов разного цвета и формы. Мы ели и болтали. Юса с явным наслаждением пила вино: Куру она оставила под присмотром матери, приехавшей к ним с ночевкой, так что сегодня могла позволить себе расслабиться.

Потягивая пиво, я думала о разном. Например, неужели Рёко Сэнгава живет в этой огромной квартире одна? Сколько в месяц приходится платить за такое жилье и сколько зарабатывают издатели? Возможно ли, что у нее есть любовник — или был раньше? В наших разговорах эта тема никогда не всплывала. А Юса? Почему она воспитывает свою дочь одна, кто отец девочки и что он за человек; как у Юсы проходила беременность и роды? Рёко Сэнгаве скоро пятьдесят. Как она относится к тому, что у нее нет и уже не будет детей? Задумывалась ли она о том, чтобы родить, или у нее никогда не появлялось таких мыслей? Надеясь, что разговор зайдет на какую-нибудь из этих тем, я лишь поддакивала, слушая Сэнгаву и Юсу. Но они обсуждали только работу: неутешительную ситуацию в издательском бизнесе, недавно прочитанные книги и все такое. О личном так никто и не заговорил. Сэнгава то и дело