Академия при царском дворе. Греческие ученые и иезуитское образование в России раннего Нового времени - Николаос Хриссидис

– главным образом сыновья дьяков и служащих Печатного двора, – но он, судя по всему, так и не создал никакого формального учебного заведения. С другой стороны, в число куда более многочисленных учеников Лихудов входили отпрыски князей, дворянства и купечества, равно как и выходцы из духовенства и сыновья дьяков. Лихуды на деле обучали сыновей тем знаниям, ценить которые Полоцкий призывал еще их отцов в своих речах и стихотворениях657.

РИТОРИКА НА ПРАКТИКЕ: ПРИДВОРНЫЕ РЕЧИ ЛИХУДОВ

Одной из сторон обучения в академии, дававшей, как кажется, немедленные результаты, было произнесение речей по случаю важных событий в московской религиозной и придворной жизни. Вскоре после того, как академия начала работу, оба преподавателя и их ученики стали регулярно бывать при царском и патриаршем дворах, чтобы произносить поздравительные речи по случаю больших праздников (таких, как Рождество и Пасха), а также дней рождения царя и членов его семьи658. На данный момент известна всего одна речь, которую можно уверенно приписать одному из учеников Лихудов659. Более того, подавляющее большинство известных нам речей вышло исключительно из-под пера Лихудов. В данном разделе приводится анализ отдельных представительных речей братьев и некоторые соображения о том, каким образом занятия риторикой в академии могли отразиться на ее учениках660.

Как уже говорилось выше, в своих учебниках риторики Лихуды придавали большое значение сочинению и произнесению похвальных слов и панегириков, а также проповедей. Они сами во время своего пребывания в России сочинили много такого рода речей. Сравнение речей Лихудов с указаниями, которые они дают в своих учебниках риторики, доказывает, что они сами старательно придерживались теоретических рамок и практических правил риторики, соблюдению которых обучали своих студентов. Такое сравнение позволяет получить представление не только о том, какие знания ученики получали от своих наставников, но и о том, какие выступления своих учителей им доводилось слышать.

Первая известная нам речь Лихудов была сочинена Софронием еще в домосковский период. Она была произнесена в декабре 1683 года во время их пребывания в Валахии на пути в Россию. Эта речь, носящая название «Всеобщая радость» (He Koine Chara), представляет собой панегирик в честь валашского князя Щербана Кантакузина (годы правления 1678–1688) по случаю его возвращения с войны661. Она посвящена megalos spatharios (начальнику армии и второму по значению командующему после князя) – племяннику Щербана и его преемнику Константину Брынковяну (годы правления 1688–1714)662. И Щербан, и Брынковяну были известными покровителями религиозных и учебных заведений, и Софроний в своем панегирике не упускает возможности использовать этот факт. Соответственно, данную речь можно интерпретировать не только как выражение благодарности за гостеприимство, оказанное двум братьям в Валахии, но и как попытку заручиться расположением со стороны обоих князей для своего дальнейшего продвижения. Речь была сочинена на демотическом греческом, поскольку валашский двор был многоязычным и греческий использовался там и как придворный язык, и как язык просвещения.

В посвящении Софроний представляет свою речь как описание «достоинств, славы и величия нашего благочестивейшего и достославнейшего вождя [authentes] господина Иоанна Сервана» и призывает Константина Брынковяну принять ее как дар и как знак доброй воли. Во вступлении Софроний сравнивает возвращение Щербана в свою столицу с восходом солнца на рассвете; если восход солнца возвещает пробуждение жизни в мире флоры и фауны, то насколько больше счастья может принести людям (разумным существам, обладающим способностью мыслить) возвращение их князя! Автор объявляет, что Бог, «первейшая и величайшая причина всего сущего», сотворил князя и его государство, сделав их абсолютно совершенными. Тем не менее не один только Бог принимал участие в создании этого идеального порождения божественной воли. Невиданный доселе «весомый» вклад внесли и подчиняющиеся Богу планеты, природа и искусства. Луна наделила князя мягкосердечием, Меркурий одарил его красноречием, от Утренней звезды (Венеры) он получил величие, от Солнца – способность нести свет и радость всем, кто его окружает, от Марса – воинские таланты, от Юпитера – непревзойденное благородство (kalokagathia), от Сатурна – качества, нужные правителю. Природа наделила князя всем присущим ей совершенством, а искусства – всеми благами, которые можно приобрести с их помощью. В итоге, заключает Софроний в первой части своей речи, «[его] слава стала новым чудом искусств, природы, планет и Бога в нашей земной жизни»663.

За этими преувеличениями и лестью, свойственными панегирику, во вступительной части речи можно подметить ряд любопытных моментов. Во-первых, изображение Бога как первопричины и упоминание о людях как о разумных существах немедленно выдают полученное Софронием схоластическое образование в духе аристотелизма. Также и роль в формировании человека, приписываемая природе и искусствам, свидетельствует о непосредственном влиянии аристотелевской натуральной философии и этики. В этом отношении следует обратить внимание и на метафоры, связанные с планетами, тем более что Лихуды неоднократно обращались к ним в своих речах. Впрочем, что еще более важно: то, каким образом Софроний вплетает эти образы в свои слова, характерно и для барочных риторических тропов, и для полученного им философского образования. Представляется правомочным связать это нередкое обращение к планетным мотивам с иезуитской традицией делать акцент на изучении мира природы. Соответственно, Бог описывается как первопричина. В этом качестве он стоит во главе всего, и все прочее творение совершается в соответствии с его волей, но в отсутствие прямого вмешательства с его стороны. Или, как выражается Софроний, «наряду с ним [Богом], творцом всех видимых и невидимых вещей, и под его началом наиважнейший вклад [в сотворение совершенного князя] внесли планеты, природа и искусства»664. Такое представление о причастности Бога к миру природы и к жизни людей ставит во главу угла совершенство творческих инициатив Бога, но не объявляет весь процесс творения исключительно делом его рук, приписывая значительную роль в формировании человеческой личности природе и искусствам. В такой трактовке натура человека является не неизменным состоянием, полученным от Бога, а итогом динамического процесса с активным участием природы и искусств.

Судя по всему, с целью избежать ссылок на историю семейства Кантакузин (либо в искренней попытке не затягивать свою речь, либо вследствие слабого знакомства с этой историей)665 далее Софроний заявляет, что не будет следовать правилам риторики и, соответственно, не станет ничего говорить о великих предках Щербана, тем более что предмет его речи выходит за рамки человеческого совершенства и, следовательно, человеческих знаний не хватит, чтобы справиться с этой задачей. (Тем не менее Софроний все же упоминает двух византийских императоров из рода Кантакузин – Иоанна и Матфея, – а также племянника Щербана, Константина Брынковяну. При этом Софроний подчеркивает величие данного семейства, а также мудрость,