Чюрлёнис - Юрий Л. Шенявский

Но все равно, Зося, я боюсь. Внутри меня что-то жестокое делает меня несчастливым и отдаляет от тебя. Спасай меня, Зося, ведь то, что нас делает – это большое как солнце. ‹…› Видишь, какой я есть. Уже ничего, ничего.

Ты должна быть в отношении меня очень прощающей и одновременно требовательной. Зося, помоги мне. Мы же начинаем новую жизнь – знаем о многих разных ценностях, поэтому давай идти смело. Только ты будь тем, чем уже давно являешься в моей душе, и чем больше будешь до моей смерти, если не оставишь меня. Не сердишься? Кажется, что не так пишу, но ты ведь все поймешь, Зося?

Знаешь, я так жажду тебя такой, какая ты есть – красивой, чудесной, той, которую увидел в Полангене, Вильне и Друскениках, которую носил на руках, с которой разговаривал в вагоне, помнишь? Это было по дороге из Мажейкяй в Вильну. Ты же все помнишь, не правда ли? Только смотри, не принимай всех страшных вещей, о которых я сожалею от всего сердца, Зосечка моя, единственная, хорошо?

Одиночество – это мой большой учитель и друг. Не могу понять, но ясно сейчас вижу тебя и себя, и чувствую, и понимаю, и жажду, и верю, что мы созданы один для другого, но Кастук не достоин, и здесь зарыта собака. Это – никто! Зося – моя жена, а это уже все.

Зося, маленькая моя, уже понемногу берусь за работу: написал три куска для фортепиано, набросал несколько эскизов для занавеса, но мне кажется, что из этого получатся картины, не обижаешься?»

Из эскизов к неосуществленному занавесу для театрального зала общества «Рута» действительно «получились» удивительные картины – «Зеленая молния», «Красный гром» (современные названия).

Письмо писалось Чюрлёнисом не в один присест, окончание – другими чернилами:

«Иногда разговариваю с тобой и закрою глаза, и, обняв тебя, лечу куда-то далеко-далеко за тридевять земель. Под нами проплывают серые полосатые ковры полей, какие-то деревни в горах, то вновь темные пятна лесов, изборожденные нитками речек. Зося прижимается ко мне, чувствую ее теплое дыхание, она шепчет: “Кастук, как это чудесно! Как чудесно!” Я прижимаю Зосю еще сильнее и говорю: “Это ты, ты сама – чудесная!”

И так летим все дальше. А вот и море. Волны, большие, большие. “Laba diena” («здравствуйте» по-литовски. – Ю. Ш., В. Ж.) – кричим сверху. “Laba diena” – отвечают волны, а мы поднимаемся выше и выше. Видим все море, и берега вокруг моря, и дорожки, по которым люди гуляют и смотрят на море. И очень тоскуют. И другие моря видим, и океан, а вокруг океана опять же несколько берегов извиваются, гуляют люди, наблюдают и боятся. А ты прижимаешься ко мне и шепчешь: “Как все чудесно! Как это чудесно!”, а там дальше – желтое поле, большое, концов не видно, посреди сфинкс, спокойно смотрит вперед, а вокруг – сколько глаза глядят – развалины, занесенные песком и бриллиантами. Это пустыня. Спотыкаясь, по развалинам идет ребенок. С востока прямо на запад маршируют, но ребенку путь преграждает змея. Не бойся, Зосечка! Смотри, вот они уже вместе играют (ребенок и змея) и строят пирамиду из бриллиантов, а мы летим дальше и дальше, и каждый раз появляются все новые виды, а ты – такая чудесная, как и все в мире. И так без конца. Только не сердись на меня, Зосечка».

«Будь здорова и свети, как солнце, ты – звезда моя чудесная».

«И еще пойду к Добужинскому».

«Рояль под его руками ходуном ходил»

Мстислав Добужинский:

«После того как Чюрлёнис все же решился прийти ко мне, он довольно скоро освоился и стал часто навещать нашу семью, так что у меня появилась возможность познакомиться с ним ближе».

И еще Добужинский:

«У меня, как я уже вспоминал, он бывал очень часто. В нашей семье Чюрлёнис, видимо, чувствовал себя хорошо и уютно, играл с детьми, сажал их на колени, радовался их лепету, а дочь называл ангелочком. Помню, с каким вниманием рассматривал он их действительно интересные рисунки, которые я аккуратно собирал. При этом он все время повторял свое любимое выражение: “Необыкновенно”. Вообще вспоминаю его постоянно что-то рассматривающим, читающим. У меня была большая библиотека и много гравюр…

…Как сейчас вижу его лицо: необыкновенно голубые трагические глаза с напряженным взглядом, непослушные волосы, которые он постоянно поправлял, небольшие редкие усы, хорошую несмелую улыбку. Здороваясь, он приветливо смотрел в глаза и крепко пожимал руку, немножко оттягивая ее вниз. Он часто что-то напевал, помнится, однажды, уходя, он стал напевать “Эгмонта” и при этом улыбался своим мыслям. К нам его привлекало еще и то, что здесь он мог играть на замечательном новом “Беккере”.

Когда Чюрлёнис окончательно свыкся с нашей обстановкой, он целыми часами просиживал у рояля, часто импровизируя, и приходил играть даже тогда, когда нас не было дома. Он много играл с моей женой[86] в четыре руки, чаще всего симфонии Бетховена (особенно 5-ю), “Эгмонта”[87] и 6-ю симфонию Чайковского, которую он очень любил. Играл он нам и свою симфоническую поэму “Море”. Меня всегда удивляло, как тихий, робкий Чюрлёнис у рояля становился совсем другим, играл с необыкновенной силой, так, что рояль под его руками ходуном ходил».

В его небольшой комнатушке на Вознесенском у Константинаса не было возможности заниматься музыкой. Там, среди шума и гама соседей, он писал картины, полностью отключаясь от мирской суеты, от уроков, которые вынужден был давать.

«Тонул в морских глубинах и разгуливал у самого янтарного замка»

Чюрлёнис и София еще в Полангене задумали написать оперу по мотивам народного литовского эпоса и фольклора «Юрате – королева Балтики» для постоянной сцены литовского общества «Рута» в Вильне. Музыка и сценография – Чюрлёнис, либретто – София. В Петербурге Константинас находит время и для этой работы – после того как София прислала либретто.

Из письма к Софии:

«Вчера, около пяти часов работал над “Юрате” – знаешь где? – в литовском зале на Серпуховской улице. Купил себе свечку (был отвратительный серый день) и, затворившись, один, в большой комнате, наедине с Юрате, тонул в морских глубинах и разгуливал у самого янтарного замка, и разговаривали мы с Юрате, которая так страшно похожа на тебя, что вместо того, чтобы говорить ей «королева», говорил – Зося, Зосечка. И было страшно хорошо, только жаль, что почти ничего не записал из того».

«“Юрате” каждый раз все больше мне нравится, и сегодня уже слышал немного музыки к ней».

«Юрате – не имеешь понятия, как ее люблю и постоянно о ней думаю. Временами даже чувствую угрызения совести,