Чюрлёнис - Юрий Л. Шенявский

будет уместно вспомнить и имение князя Огинского, купленное им у племянника Платона Зубова Александра.

Добужинский пишет: несколько раз удалось уговорить художника побывать у Александра Бенуа, где он сидел в сторонке, лишь прислушиваясь к чужим беседам и редко принимая в них участие.

Из письма Чюрлёниса Софии:

«Вчера был у Бенуа. Был четверг, обычное собрание “tout le monde artistigue” («все художники». – Ю. Ш., В. Ж.). Довольно скучно мне было, потому что люди, хотя и симпатичные, но по большей части чужие. И трудно так сразу хорошо себя чувствовать в их компании. Бенуа, как всегда, ужасно симпатичный. Показывал свои этюды, очень красивые, а потом специально для меня опять вытащил какие-то старые гравюры: “Вот посмотрите эти дивные вещи какого-то дивного художника. Я это для вас специально”, – действительно очень интересные вещи, такие удивительные композиции, на которые я бы не осмелился. Вернулся от Бенуа уже после трех».

Мстислав Добужинский:

«У Бенуа по определенным дням, кроме близких друзей, собирались и многие передовые художники Петербурга. В такой компании Чюрлёнис, конечно, почувствовал бы себя неловко, но милая сердечность хозяев, предупредительно освободивших художника от назойливых вопросов и предоставивших ему место в тихом углу, позволила Чюрлёнису спокойно рассматривать массу гравюр и рисунков и прислушиваться к иногда очень интересным спорам.

После этого первого посещения Бенуа Чюрлёнис был там еще один или два раза».

В доме Бенуа Чюрлёнис познакомился со многими петербургскими художниками. И хотя он писал Софии, что не очень уютно чувствует себя среди незнакомых людей, но здесь впитывал тот дух новаторства, к которому так стремился.

Кружок Бенуа был школой молодых художников – художников, ищущих новое в искусстве, ничего общего не имеющее ни с академизмом, ни даже с передвижничеством.

Чюрлёнис своим творчеством органично вписался в круг «Мира искусства». Он как бы дополнил созвездие таких разных миров – Бенуа, Добужинского, Врубеля, Рериха…

Из письма Чюрлёниса Софии:

«Ваши картины произвели впечатление, – рассказал Добужинский и прибавил, что на сессии я удостоился единогласного избрания в “Союз”. А Антокольский… едва не плясал от радости: – Уй, вы знаете, что десятками лет добиваются хорошие художники, чтобы туда попасть, а вы сразу!.. Однако, несмотря на это, страшно грустно, что: 1) выставка будет только в январе, 2) из-за маленького помещения “каждый участник экспонирует только по несколько вещей”. – Вот и вся радость… ‹…› В январе буду участвовать здесь в выставке “Союза” (это группа первенствующих художников в России). Очень смешным кажется мне этот факт, потому что до сих пор не привык трактовать себя серьезно».

«Тогда знай – страшно тоскую по Зосе!»

Еще фрагмент другого письма, на ту же тему:

«Только что вернулся с литовского “культурного” вечера, на котором играл свои композиции. Конечно, публика на многое надеялась и поэтому совершенно разочаровалась. Просили от меня чего-нибудь повеселей…»

Заканчивается письмо так:

«Эх, Ты, маленькая моя! Если бы Ты знала, но ты же ничего не знаешь. Тогда знай – страшно тоскую по Зосе, так, что даже выдержать трудно. Не хочется верить, что это было, Зося! Зосечка! Могло ли быть? А ведь правда, что смотрел в Твои глаза, обнимал и ласкал Тебя, и Ты – такая светлая, замечательная моя. Боже, как давно это было! Правда! Ты сказочная вселенная. Ты, Ты, обнимаю и ласкаю и целую глаза, губы, розовые щечки, силуэт, милые пяточки и ступни. Пиши.

Твой Кастукас».

Приписки в конце страницы:

«Был в нескольких бумажных лавках для художников на Морской и Невской улицах, но японской бумаги нигде нет. Еще поищу».

«Пятрюкас как музыкант способен руководить хором, но не знаю, справится ли как человек. Хотел бы, чтоб он смог, может, уговоришь его?»

Пятрас в детстве переболел скарлатиной и его слух был отнюдь не абсолютен. Чувствуя свою «ущербность», как отмечают мемуаристы, был он хмурым и закрытым человеком.

Чюрлёнис – в письме:

«Ах, Зося, все равно чувствую, что и Добужинский, и все они ничего не значат, по сравнению с Твоим письмом, по сравнению только с одной твоей буковкой».

Соломон Воложин:

«Отогретый ее любовью к нему и к его творчеству, он как бы потерял сопротивляемость студеному ветру жизни; “Зосечка моя, Зосенька милая, знаешь, показалось, что ты взяла что-то, без чего уже один жить не смогу…”»

«Кредо художника и гражданина»

Символизм и философия проявляются у Чюрлёниса не только в живописи. Склонность к философским размышлениям Чюрлёнис проявляет еще в Лейпциге; очевидно, это происходит под влиянием лекций профессора Вундта.

Тема вестника постоянно повторяется в его творчестве, в том числе и в поэтическом. Вот одно из стихотворений в прозе, притча – «Скамейка Вестника»[88]. (Здесь налицо и некая перекличка с Николаем Рерихом.)

Скамейка Вестника

Устав от беготни по улицам большого города, я сел на скамейку, предназначенную для посланцев.

Была страшная жара, от желтизны и серости домов хотелось скрежетать зубами, ярко сияли пестрые вывески, тут и там блестели на солнце позолоченные шпили, а люди, измученные жарой, брели медленно, как в дреме.

Какой-то старик, совсем ветхий, едва волочащий ноги, опираясь на палку, с трясущейся головой, остановился передо мной и принялся упорно на меня смотреть. Его взгляд был грустным, терпеливым и как бы бессмысленным.

На его груди висели разные кресты, нанизанные на веревочку. Были там большие железные, немного поржавевшие, и меньшие – плоские медные, и малюсенькие серебряные – в общем, целая коллекция.

«Нищий», – подумал я и уже хотел вынуть из кармана медяк, но старичок странно сощурился и спросил таинственным шепотом:

– Приятель, скажи мне, как выглядит зеленый цвет?

– Зеленый цвет? Гм… Зеленый цвет… это цвет – ха! – такой, как трава, деревья… Деревья зеленого цвета, листья, – ответил я ему и оглянулся вокруг. Но нигде не было ни одного деревца, ни одного клочка травы.

Старик усмехнулся и взял меня за пуговицу: – Идем со мной, приятель, если хочешь. Я спешу в тот край… По дороге расскажу тебе… Это очень интересно.

А когда я поднялся и пошел с ним, он начал рассказывать:

«Когда-то, уже очень давно, когда я еще был так молод, как ты, мой сын, было очень жарко. Устав мотаться по улицам большого города, я сел на скамейку, предназначенную для вестников. Был страшный зной. Серо-желтые дома стучали зубами, вызывающе сверкали пестрые вывески, там и сям возносились позолоченные солнцем башни, а люди, измученные зноем, передвигались медленно, словно сонные.

Долго я смотрел на них и страшно затосковал по