Чюрлёнис - Юрий Л. Шенявский

мол, это немного похоже на неверность, потому что ведь она не невеста моя, не жена, а только королева моря и больше ничего, и что с тобой ничем не может сравниться, а все ж не могу не думать о Юрате. Уже сочинил немного музыки, но ни за что не мог бы тебе сыграть, потому что она страшно сопротивляется…»

Следующим шагом в творчестве Чюрлёниса, скорее всего, могла бы быть монументальная живопись. Об этом говорили с ним Бенуа, Добужинский. Да и сама жизнь подталкивала к тому. Одновременно с музыкой к опере Чюрлёнис занимался сценографией – начал рисовать эскизы декораций и занавеса к будущей постановке.

Сохранилось описание занавеса, сделанное самим Чюрлёнисом: «Спокойное тихое море; в небе белые облака, сквозь которые пробивается солнце; песчаный берег, как в Полангене, понемногу поворачивает полукругом; на первом плане гигантский дуб; перед ним – языческий жертвенник, в котором курится огонь; белый дым переплетается с ветвями дуба. У алтаря старичок священник; за ним склонившаяся сельская толпа, состоящая в большинстве из пастушков. Вот и все».

Из письма к Софии:

«Радость невероятная. Натянул на стену холст шириной в шесть, а высотой в четыре метра, сам загрунтовал. За две недели сделал набросок углем. А дальше при помощи стремянки происходило самое сумасшедшее рисование. В стилизации цветов мне очень помогла ты, Зося, так что работа просто кипела».

Незавершенными, к сожалению, остались и музыка, и сценография.

Соломон Воложин объясняет это «началом приготовления к свадьбе». Возможно и так. Но, возможно, причина и в другом: «До сих пор безрезультатно ищу уроки или что-либо подобное… Я здесь один… и мне очень тоскливо» – это опять же из письма к Софии.

В связи с «Юрате», с несозданным занавесом к неосуществленной постановке хочется сказать еще вот что.

Одна из тем Чюрлёниса – космос; он первым из художников начал языком кисти говорить о космосе. Но можем ли мы когда-нибудь понять бесконечность вселенной, понять законы космоса? Наверное, так же невозможно до конца понять творчество Чюрлёниса-художника. Его звездные «Сонаты» вполне могли украсить авангардные спектакли, правда, более позднего времени. Если бы судьба дала художнику еще не одно десятилетие, мы могли бы быть свидетелями появления гениального театрального художника. Разве «Соната пирамид» не могла бы быть декорациями к «Аиде» Джузеппе Верди или к балету «Египетские ночи», поставленному Михаилом Фокиным в 1908 году?

«А потому, что мне так хотелось»

Письмо к Софии, третье. От 17 октября 1908 года. Опять же – без традиционного обращения – как продолжение двух предыдущих.

«Снова получил два Твоих волшебных письма, мне даже стало как-то боязно – так страшно Тебе благодарен. ‹…› Очень сильно целую любимые ступни и край твоего платья, и прошу – не злись, и улыбнись такой своей светлой весенней улыбкой, хорошо? Для меня ты – единственный, мой человек!»

По всей вероятности, первое письмо Чюрлёниса Софии (от 11 октября) было доставлено с задержкой, она Константинасу написала об этом, и он некоторую информацию повторяет, разумеется, не слово в слово.

Весеннюю художественную выставку в Императорской Академии художеств характеризует следующим образом: «…по мне, не стоит и выеденного яйца – ни одной хорошей картины. Со Второй и даже с Первой литовскими выставками даже нельзя и сравнивать».

О вечерних посиделках у студентов, которые «взяли переночевать», пишет следующее: «Страшно хотелось тогда писать Тебе, моя маленькая, написать, но не было ни где, ни как… Они утверждали, что в нашей литературе (есть только) Ты и Хербачяускас, а другие – просто мусор. Страшно приятно мне было слышать такое мнение, но, наверное, я покраснел, потому что меня прямо спросили, согласен ли я. Ответил дипломатично: “Хм, кто знает” [по-литовски]».

«В воскресенье опять была страшная беготня и поиск квартиры. “Умереть или быть!” 55 рублей, 40 руб., 30 руб. и т. д. Это цены, от которых ноги подо мной подкашиваются, а глаза лезут на лоб, а люди отшатывались, думая, что я холерный (в Петербурге в то время была эпидемия холеры. – Ю. Ш., В. Ж.). В конце концов нашел комнатку – чудо света! Светлая, немаленькая, чистенькая, свежеоклеенная, симпатичные хозяева, и лестница не очень грязная, и с “кипятком”, и лампа, кровать, цветы, плевательница, шкафчик и так далее. Почти даром – 14 рублей!!! Но – и здесь начинается. Добавлю, как только заплатил, привез вещи (ничего не забыл – ага! Жалко, что не видишь ни фигу, ни языка, которые показывал в сторону Вильны) и уже устроился. Только тогда оказалось, что: комнатка обычная, темная, узкая, занавески и скатерть грязные, хозяева – не очень симпатичные и евреи, лестница грязная, как надо – да и остальное – далеко от комфорта (повтор предыдущего письма. – Ю. Ш., В. Ж.).

Переселюсь обязательно, должен что-нибудь найти, а искать надо долго. Быть нахлебником и ночевать у малознакомых людей не терплю. Фе! Какой же из меня толстокожий грубиян. Прости или накажи меня, а может, оттаскай за кудри. Ты – моя крылатая пантера, Ты – белая гвоздика.

Твои письма такие чудесные, что просто делают из меня человека.

Знаешь, Зосечка, нам будет так хорошо, увидишь, как мы хорошо будем жить – я даже представить не могу. Только вот здесь все страшно дорого, но есть очень красивые вещи, и Петербург мне нравится. Часто посещаю Эрмитаж, Музей Александра III, и в Академии был, даже глаза болят!

У Твардовских был еще раз (обещали искать для меня уроки), у г. Жебровска – обещал позаботиться поступлением Стаюка и моими уроками. Придется руководить литовским хором.

Второй раз был у Добужинских; еще больше он мне понравился, кажется, будет один из наших знакомых.

Выставок здесь будет достаточно: есть “Союз”, “Венок” – обещал меня в свое время познакомить и вовлечь в эту жизнь аристократов живописи (по-польски “Malerskych aristokratow”, может быть, и аристократов-маляров), и в то же время зовет постоянно в гости. А между тем, все еще ничего настоящего, ничего, чем бы мог порадовать свою Маленькую Зосю, такую одинокую там, как и я здесь, в двухмиллионной каше. Никогда еще люди не были мне так чужды – разве что, кроме того, когда возвращаюсь с почты, тогда мне все нравятся и кажутся красивыми, благородными, интересными».

«Обедаю в студенческой столовой, благородное общество и здоровое питание. Чай пью дома – три раза в день. Один раз еле избежал скандала: зашел в так называемую “чайную”. Полна работяг, воров-карманников. И начали цепляться ко мне: “Откуда такой франт, а почему воротничок из ‘кошки’” и т. д. Ну, я буркнул: “А вам какое дело!” Они начали цепляться, я встал, они – ко мне. Но здесь вмешался хозяин и обслуга, и ушел я