Чюрлёнис - Юрий Л. Шенявский

Внезапно поднялся я и пошел, и шел всю жизнь, тщетно разыскивая ее в этом городе.

Шел все вперед, спрашивая встречных людей, но они вместо ответа давали мне кресты.

Влезал на высокие башни, но вот беда – по всему горизонту был все город, город, а зелени – нигде. Однако я чувствовал, что она есть, в том краю, только я, должно быть, уже не дойду – старый.

Эх, если бы отсюда – недалеко, вот можно было б отдохнуть. Запах, жужжат мошки, вокруг зелень, трава, деревья…»

Взглянул я на старичка – он улыбается, как ребенок, и плачет. Еще немного прошли молча. Наконец старичок произнес:

– Ну, с меня хватит. Дальше не могу. Здесь уж и останусь. А ты иди, иди без отдыха. Говорю тебе заранее: жара будет постоянно; на этом пути ночи нет – только вечный день. В пути говори людям о лугах, о деревьях, только не расспрашивай, или возьми веревочку, чтоб нанизывать крестики. Ну, иди, счастливый, а я уж здесь останусь.

Но только отошел я шагов десять, старичок стал звать:

– Подожди, сын, – забыл: посматривай с высоких башен, так почувствуешь дорогу. А если будет еще очень далеко и одолеет старость – тогда там тоже будет скамейка для посланцев, а на ней в молодых людях никогда не бывает недостатка. Ну, теперь иди.

Так сказал старичок, и я пошел дальше, и взирал с высоких башен.

У притчи «Скамейка Вестника», как нам кажется, есть некая незавершенность. Вместо точки следовало бы поставить многоточие.

Не установлено, когда Чюрлёнисом была написана притча, которая, по мнению Соломона Воложина, «лучше всего (словесно) выражает кредо художника и гражданина Чюрлёниса». Воложин, проводя некую параллель с мифологическим Данко – героем рассказа Максима Горького «Старуха Изергиль», предполагает: это произошло задолго до 1905 года. Мы же, отталкиваясь от первых же слов притчи («Устав от беготни по улицам большого города…»), осмелимся предположить: случилось это в Петербурге. Вряд ли юный Чюрлёнис, скажем, в Лейпциге, мог задумываться о «кредо художника и гражданина». Впрочем…

Это и другие литературные произведения Чюрлёниса (их не так много), стихотворения в прозе, включая «Лейпцигскую тетрадь» и дневниковые записи, а также письма свидетельствуют о его литературном даре. История не признает сослагательного наклонения, но написанного Чюрлёнисом достаточно, чтобы утверждать: не оборвись жизнь его так рано, он наверняка был бы еще и выдающимся литератором.

Однако вернемся в осень 1908 года.

Мстислав Добужинский признавал, что выставка «Салон», на которой впервые в Петербурге экспонировались картины Чюрлёниса, опять же, если не брать в расчет «ученическую» выставку в Академии художеств, стала его триумфом.

После выставки и критики – за редким исключением – признали талант неведомого им ранее художника. Александр Бенуа написал о Чюрлёнисе восторженную статью.

Участие в выставках, отклики и отзывы известных художников, искусствоведов на его творчество – все это вселило в Чюрлёниса уверенность в своих силах, давало надежду. Он, наконец, поверил в себя как в художника!

Наш современник Марк Эткинд (1925–1979), искусствовед, автор одной из лучших книг о Чюрлёнисе, сформулировал особенности восприятия творчества художника, объясняющие отношение к его живописи и во время первых выставок, и в настоящее время.

Слово Марку Эткинду:

«Нельзя сказать, что творческое наследие Чюрлёниса понято, исследовано и объяснено до конца. Содержание и смысл его картин, как правило, получают разные, порой противоположные толкования. Споры, начавшиеся еще тогда, когда на выставках появились первые работы художника, продолжаются и поныне. Гений, новатор – эти слова стали привычными для поклонников Чюрлёниса. Но рядом с дифирамбами нередко встречается и решительное непонимание, даже принципиальное отрицание его искусства. Столь полярные взгляды связаны, конечно, с необычностью творческого наследия мастера. Чюрлёнис не относится к числу живописцев, в картинках которых “всё сказано”, чтение его замыслов предполагает определенный уровень художественной культуры. Чюрлёнис не раскрывается перед зрителем с первого взгляда. Чтобы разобраться в глубинной сути его композиции, требуются усилия: нередко сложные конструкции картин кажутся зашифрованными».

Хотим обратить внимание читателя на картины Чюрлёниса «Истина», «REX», «Жертва», «Прелюд витязя» и «Сказка о королях». В начале нашего повествования мы говорили, что не станем рассуждать о смысле его живописи, тем более гадать, что хотел сказать художник. Но все же решили сделать исключение и передать наше впечатление всего о пяти картинах[89]. Не утверждаем, что это его лучшие живописные произведения, но, на наш взгляд, они особо интересны в контексте жизни и судьбы художника.

«Считайте, что этот вопрос улажен»

В Петербурге Чюрлёнис продолжает работать, встречаться с друзьями и коллегами, строит далеко идущие планы. Общение с художниками, ставшими его друзьями, обогащает его новыми знаниями, опытом, дает больше уверенности в своих способностях, в таланте. Предстоят выставки, в которых будут участвовать его работы, его музыку уже слышат в столице Российской империи.

Чюрлёнис – в Петербурге, София, его невеста, – в Литве. Не за горами день бракосочетания. Пока же Константинас пишет письма, пишет почти каждый день. Что ни письмо – поэтическое произведение!

«Если бы ты знала, как я счастлив и горд! И знаешь отчего? Все благодаря моей Жене – имя ей Зося, а похожа она на весну, на море, на солнце. Милое мое дитя, я не могу собраться с мыслями – светящийся хаос, Юрате, ты, музыка, тысячи солнц, твои ласки, море, хоры – все сплетается в одну симфонию. Писать так трудно, слова так жестки, сухи. Хотелось бы передать тебе самые прекрасные мысли, которые, как стаи испуганных появлением Юрате чаек, летают в серебристом тумане утра над светлой Балтикой.

Хотел бы я окружить тебя маем, полным запаха цветов и тишины, а под ноги твои бросить прекрасный ковер Махарани, сотканный из золотой паутины и хризантем белее снега. Я хотел бы, чтобы, лежа на нем, ты слушала тишину. Я хотел бы создать симфонию из шума волн, из таинственной речи столетнего леса, из мерцания звезд, из наших песен и бескрайней моей тоски. Я хотел бы подняться на самую высокую вершину, недоступную смертным, и из самых прекрасных звезд сплести венок Зосе – Жене моей. Я хотел бы ласкать тебя самой благородной лаской на сонном облаке, лениво плывущем над Великим океаном. Моя Королева Неизвестных Краев, Непроходимых Лесов, Островов Счастья.

Помнишь, как мы отдыхали в Оазисе, в тени кокосовых пальм. Собиралась страшная буря. Поднимались чудовищные тучи, и полпустыни закрыли они своей тенью… Мы были спокойны – ты улыбалась. Большой лев и львица лизали твои ступни. Помню твои слова: “Знаешь, почему мы не боимся? – говорила ты, –