Равенсбрюк. Жизнь вопреки - Станислав Васильевич Аристов

все. У нас была Евгения Лазаревна Клем, ей лет 50 было. Она для нас всех как мать. Какие новости, где услышит, соберет нас всех в блоке и расскажет, какие новости пришли. Уже на родине она покончила жизнь самоубийством. Она преподавала в Одессе в институте. Сами знаете, как к нам потом относились на родине. До того ее замучили, что она там же, на лестнице в институте, повесилась. Очень хорошая была женщина. Ну а потом многие разобрали детей, кто хотел усыновить. Лиля здесь живет, в Москве.

И. Лиля Константиновна Пичугина?

Р. Да. Она даже не знает, из какой она страны. У нее вся семья погибла в Освенциме. Она была такая маленькая, что не помнит ни имени своего, ни фамилии, страну, из которой она. Вот ее Вера Бобкова удочерила, привезла в Москву, фамилию и имя свое дала. Мария Петрушина Галю удочерила. Она из партизан. Семью забрали, мать погибла в Освенциме. У них на ручках были выколоты номера. Петрушина ее воспитала, и когда ей было 18 лет, она нашла своего брата. Он остался жив, жил в другом городе. Он за ней приехал, и они уехали в Белоруссию. Мы переписываемся, перезваниваемся. Каждые пять лет нас немцы приглашали на встречу, она всегда приезжала. Ну и всегда со слезами бросится на нас, плачет, а муж ее стоит и тоже плачет. У некоторых потом родители нашлись. Потом из Бразилии еще девочка. Взяла ее женщина, а потом тяжело заболела, и отдали ее в детский дом. Потом из Ленинграда узнала женщина наша, Никифорова, и взяла ее к себе. Она у нее жила, потом вышла за муж за ее сына. Она ездила в Бразилию, нашла там отца, но не захотела там оставаться. Когда приехали домой, то были в ужасных условиях. Нигде на работу не брали, отношение ужасное, бесконечные допросы.

И. Вы вернулись сразу же в Москву?

Р. Да. Вызывали не на саму Лубянку, а там недалеко. Допрашивали, как чего происходило. Всех нас спрашивали, потом сверяли. Потом однажды пришли за мной, это, что ли, 1948 год был. Пришел мужчина. Было еще светло, но под вечер. А мы знаете как раньше жили: одна комната и нас пять человек, мама, да бабушка там. Я говорю: «Вы хотите со мной поговорить?» Он говорит: «Да». – «Мне нужно одеться?» – «Да». Ну, думаю, что-то хочет спросить на улице. А потом идем по переулку, а я у него спрашиваю: «Куда мы идем?» – «На Лубянку». (Смеется.) И тут же трамвай шел, мы сели в трамвай. Было мало народу, он встретил какого-то знакомого. Я держу коленки, а они у меня ходуном ходят. (Смеется.) А когда я пошла к старшему, он меня успокоил, я не дрожала. И там всю ночь из кабинета в кабинет, допрашивали до самого утра. Первый раз пришли, там сидело несколько человек, еще какая-то молодая женщина, она, не зная обо мне ничего, начала меня оскорблять. Тут стояла пепельница, я ее схватила и хотела в нее ударить, и хорошо меня тот схватил сразу за руку. Потом меня уже в кабинет, где начались допросы. Потом уже рассвело, не знаю, сколько было, пять или шесть утра, я себе уже все отсидела, что мне на стуле было больно сидеть. Пришла в последний кабинет, большой такой. Из окна там смотришь и «Детский мир». Там такой кожаный диван, кресла. Я опять к столу сажусь, а он: «Нет, нет, садитесь на кресло». Я уж потом говорю, Господи, дай ему Бог здоровья, хотя бы один человек пожалел меня. Я села в кресло. Он начал задавать вопросы, а я ему отвечаю. Пока он записывает, я уже все… «Ну потерпите, еще немножко осталось». Потом допросили, спустили вниз, а я думаю, ну, наверное, сейчас в тюрьму посадят. Начали документы спрашивать. Я говорю: «Спросите товарища, меня без документов привели сюда». Он говорит: «Идите». – «А куда идти?» – «Домой идите». Я даже не поверила. А Ольга, она жила за «Детским миром» раньше, ну и я прямо к ним зашла. А там все уже плачут, потому что пришел мужчина, забрал, а куда, что, они не знают. Куда ни позвонят, отвечают, что ничего не знают. Что мама может подумать? Что что-то со мной сделали. Я, значит, скорее поехала домой. Но после этого все уже больше не спрашивали.

И. Что они пытались выяснить? Как вы попали в плен?

Р. Они спрашивали, какую подписку я дала немцам? А какую я подписку могу дать немцам, если я не одного дня на свободе не была, только тюрьма и концлагерь. Потом, когда меня гестапо допрашивало, я говорила все по легенде, что я не из Москвы, я говорила так, как надо. Говорят, что, когда они освобождали, даже захватили документы гестапо, Лялины тоже. Так там же я против своей родины ничего не сказала, все терпела и говорила так, как нас учили. Лялю тоже вызывали на Лубянку, тоже помучилась. У нее у сестры был знакомый, там работал, ему сказали: «Ты хоть узнай в ее документах, за что ее без конца мучают». И он нашел документы, и когда прочел, он сказал: «Успокойся, ее никто больше не тронет».

И. А вам известны случаи, когда после подобных допросов на Лубянке люди оказывались в тюрьме?

Р. Да, были.

И. В Москве?

Р. Да, в Москве я знаю. Она, правда, не из Равенсбрюка. Она в тюрьме сидела, и в таких ужасных условиях, уму не постижимо. Я читала книгу, «Отец Арсений» называется, она из воспоминаний бывших заключенных, это, знаете, почище, чем концлагерь. Так наши издевались над нашими, не приведи Господи. Некоторые руки на себя накладывали. Например, вот эта Галочка, у нее знак был выколот, ее тоже замучили. У нее как-то спросили: «Галь, что это у тебя шрам на руке?» – «Да я вытравливала этот номер. С ума чуть не сошла». А что трехлетний ребенок мог сделать плохого для России?

И. А как относились к вам, когда вы вернулись, окружавшие люди? Даже не родственники, а соседи, например.

Р. Соседям я и не говорила. Они и так пустили слух, что я беременная пришла. А я была худая, ничего. Но раз пришла из армии, значит, беременная. Первое время боялись друг с другом переписываться, потом только, когда Сталин умер.

И. После смерти Сталина стало легче?

Р. Конечно, мы уже стали встречаться. На работу нигде не брали. Придешь, заполнишь анкету, что была в концлагере, и все. Я пришла на работу, где игрушки делали, дедов морозов из ваты. Что там