Преследуя Аделин - Х. Д. Карлтон

смотрит в камеру со всем страхом, который когда-либо знало человечество.

Эти двое близки настолько, насколько могут быть близки отец и сын, разделяющие интерес к наркотикам и избиению женщин ради забавы.

Его отец пытается выплюнуть кляп, умоляя спасти его жизнь. У меня нет планов убивать этого типа. Хоть он и дерьмовый человек, но мертвым он не принесет мне никакой пользы. Он будет мечом, занесенным над головой Макса.

Я был очень близок к тому, чтобы войти сюда и пристрелить их всех, но тогда мне пришлось бы поубивать и все их семьи, а моей девочке не нравится, когда я так поступаю.

Теперь, когда Адди на их прицеле, чем больше я их убиваю, тем больше врагов я наживаю не только себе, но и ей.

Пример А – придурок, который прижимается головой к моему пистолету, потому что я убил его лучшего друга.

У меня нет чертового времени разбираться с мелкой рыбешкой, когда в моем океане плавают большие белые акулы. К их сожалению, я гребаный мегалодон.

– Что ты с ним сделал?! – кричит Макс, дергаясь на мушке.

Я хватаю его за руку и прижимаю к стене, из его груди с силой вырывается воздух.

– Он не умер, так что успокойся. Не надо кричать, у меня чувствительные уши.

Из его рта сыплются цветистые ругательства, но я не обращаю на них внимания и стучу глушителем ему по подбородку достаточно сильно, чтобы он прикусил язык.

– Пока вы не трогаете Адди и Дайю, папаша будет жить долгой и здоровой жизнью. Я хочу, чтобы ни единого волоса не упало с их голов, понимаешь? Я знаю все о тебе, Макс, и о твоих двух помощниках тоже. Я знаю, где вы едите, спите и тому подобное. И я буду следить за тобой до тех пор, пока какой-нибудь другой жалкий засранец не всадит тебе пулю в мозг. Ты улавливаешь то, что я говорю?

Его голубые глаза сужаются в щели, с жаром глядящие на меня. Это равносильно тому, как если бы он швырнул в меня кроликом, но мне плевать, чувствует ли он себя Элмером Фаддом[9].

Я останавливаю видео с хнычущим отцом Макса и встаю, не спуская с него прицела. Точнее, с его члена. Большинство мужчин скорее умрут, чем предпочтут жить без члена.

– Мы договорились, Элмер?

Его брови взлетают при этом фамильярном обращении, но он не задает вопросов. Когда на твои фамильные драгоценности направлен пистолет, приоритеты иногда меняются.

– Да. Если ты его отпустишь.

Я широко улыбаюсь.

– Он уже на пути домой.

Я разворачиваюсь, чтобы уйти, и иду обратно к лестнице, когда его голос останавливает меня снова.

– Эй! Ты так и не сказал, кто ты, – окликает меня Макс со спины, его голос все еще полон безудержного гнева.

Оглянувшись через плечо, я усмехаюсь, и, подмигнув ему, произношу:

– Можешь звать меня Зед.

И тут я вижу себя со стороны, смеющегося от выражений на их побледневших лицах.

– Мистер Фортрайт, добро пожаловать в «Жемчужину», – произносит блондинка, ведя меня по тускло освещенному фойе. Она в строгом черном блейзере и юбке, на ногах туфли на каблуках, а волосы собраны в тугой пучок.

Эта хрень выглядит болезненно.

На ее лице безмятежная улыбка, но ярко-голубые глаза лишены блеска. В них нет жизни, и это первая подсказка о том, что она видела в этом месте слишком многое.

Вхожу в помещение, напоминающее гостиную с золотым кафельным полом, черными стенами и непристойной люстрой. На стенах в золотых рамках висят фотографии основателей клуба.

Или, другими словами, стены украшают изображения с лицами кучки гребаных насильников.

Все в деловых костюмах, улыбающиеся в камеру и, вероятно, все еще пребывающие под кайфом от изнасилования маленькой девочки или мальчика. Как по мне, все они, мать их, выглядят одинаково.

Иду по коридору, и жуткие мужики смотрят на меня с обеих сторон на протяжении всего пути, а откуда-то спереди доносится музыка с тяжелыми басами.

Я убираю наушник в пиджак – пока он мне не понадобится.

Чтобы попасть в это Богом забытое место, потребовалось пять минут: детектив Фингерс[10] из службы безопасности захотел тщательно обследовать мою задницу, и мне пришлось потратить несколько минут на то, чтобы объяснить ему, что произойдет, если его пальцы еще раз ее коснутся.

Пройдя по Аллее Насильников, вхожу в огромный зал, заставленный диванами и покерными столами. На диванах располагаются мужчины с женщинами, сидящими на их коленях или трясущими своими задницами и сиськами перед их лицами.

В дальнем углу на сцене девушка терзает шест, пока в нее бросают долларовыми купюрами. Слева от нее находится бар, где сидят несколько типов в деловых костюмах, распивающих алкоголь из бокалов. Вероятно, этот скотч стоит тысяч пятьдесят и на вкус как задница.

Но опять же, возможно, им нравится, поскольку они считают, что их собственные пуканы пахнут цветами.

По залу бродят женщины в откровенных нарядах, разнося напитки и делая вид, что смеются над их убогими шутками, и – что за хрень? – в метрах трех от меня за покерной стойкой стоит девушка с вытянутой рукой, а какой-то мудак тушит о ее кожу свою зажженную сигару. Мое лицо застывает, когда я вижу, что этот мудак – Марк, мать его, Сайнбург.

Черт его побери.

От ее плоти с шипением вьется дымок, но она не двигается ни с места. На самом деле, она даже не дрогнула.

В груди у меня закипает гнев. Я заставляю себя оставаться спокойным и подхожу к столу, делая вид, что игра интересует меня больше, чем девушка.

Когда я приближаюсь, замечаю, что у нее то же пустое выражение лица, как и у хостесс, которая меня приветствовала.

Вокруг пахнет горелой плотью. Один мудак даже демонстративно машет рукой перед своим носом, будто это ее вина, что так пахнет. Она опускает руку и продолжает стоять на месте, с остекленевшим взглядом. Замечаю, что вся ее рука покрыта шрамами от ожогов. Старыми и свежими. Все они на разных этапах заживления, и сегодняшних ожогов у нее множество.

Марк отпихивает ее, и она механически разворачивается и уходит, будто в нее только что и не тыкали сигарой.

Она накачана наркотиками.

И, окинув взглядом всех присутствующих женщин, я понимаю, что и они все тоже.

Это не только делает их послушными, но и, вероятно, помогает не помнить большую часть того дерьма, которое здесь происходит.

Моя маска остается на месте, я не позволяю ей треснуть от гнева, бурлящего в глубине